Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 34

Вскоре мои соотечественники один за другим были вызваны с вещами и исчезли из моего окружения. Взамен их всплыли другие люди. Однажды ко мне подошёл не известный мне молодой человек и спросил, действительно ли я в прошлом был морским офицером. Я несколько удивился, откуда это могло быть ему известно, но ответил утвердительно; тогда он мне сообщил, что в камеру прибыл адмирал Саблин[1], и возможно, я смогу помочь уложить его где-нибудь на нарах, а это очень желательно, так как он человек старый и очень уставший.

Я познакомился с адмиралом; он был привезён из Румынии, ему было тогда 68 лет, но он был бодр и держал себя спокойно. Брат адмирала Саблина был последним Царским послом в Лондоне[2], сам же он во время войны 1914–1917 годов исполнял должность флаг-капитана Великого Князя Кирилла Владимировича на так называемой Сатакунтской флотилии в Таммерфорсе в Финляндии, которой Великий Князь номинально командовал. Адмирал получил 10 лет исправительно-трудовых лагерей; он не думал, что сможет перенести это наказание, однако он пережил заключение и в 1955 году был отправлен обратно в Румынию к семье.

Из лиц, встреченных мною в это время, вспоминаю ещё советского майора Маркова, получившего 5 лет за критику советской власти. Милейший майор получал передачи в виде варёной картошки и пшённой каши, которыми он делился с нами. Дай ему Бог здоровья! Всё ещё находившегося в камере Печковского разыскал брат, и стал время от времени снабжать его хлебом и картошкой, часть которой тот тоже уделял нам.

В центре залы, или камеры, помещалось человек 20 бывших русских эмигрантов, привезённых из Праги, все они были чешские подданные. Среди них выделялся некий профессор Постников[3], бывший социал-революционер, Владимир Николаевич Быстровский[4], служивший в Чешском министерстве иностранных дел, всерьёз считавший себя чехом. В 1955 году он попал домой в Прагу. Фамилий остальных лиц этой группы не помню; всё это интеллигенты, державшие себя обособленно и, видимо, брезговавшие остальной массой, заполнявшей камеру, которую они рассматривали как «немецких наёмников», а немцев они ненавидели, что громко подчеркивали в разговорах.

В один прекрасный день вся эта компания попала в довольно неприятное и глупое положение; воры, сгруппировавшиеся в одном углу камеры, «сорганизовались» и принялись делать вылазки в различных направлениях, причём одним из центров их внимания оказались наши пражские интеллигенты. Сперва представители преступного мира изругали интеллигентов и подчеркнули их некультурность, основывая свои обвинения, главным образом, на желании профессора Постникова мыть свой зубной протез в  миске, из которой мы ели; потом они стали просто отбирать от них рубашки, кальсоны, полотенца и т. п. вещи, обещая в дальнейшем отобрать всё остальное.

Однако неожиданно воровским планам был положен предел появлением в нашей камере советского инженера Громова с двумя большими чемоданами. При виде этих чемоданов воры немедленно потеснились и пригласили новоприбывшего располагаться как дома, что тот и сделал. Мы с интересом ждали, когда начнут потрошить его чемоданы, но, к общему недоумению, ничего подобного не произошло. Наоборот, через пару часов Громов открыл один из своих чемоданов, оказавшимся набитым продуктами, и пригласил воров принять участие в своей трапезе. Сцена была мирная, полная идиллия. Я решил всё же предупредить Громова о грозившей ему опасности и, выждав, когда он отделился, обрисовал ему в кратких словах положение.

Выслушав меня, он рассмеялся и сказал, что очень тронут и благодарен за мои предупреждения, но он стреляный воробей, который сидит уже второй срок, и что воров он не боится, и тут же спросил, не обирают ли воры кого-нибудь в камере. Я рассказал ему о чехах. На этом наша беседа кончилась.

Ночью мы проснулись от шума, криков и стонов. В первый момент я ничего не мог понять. Громов стоял на нарах среди чешской группы и мотал одной рукой в воздухе небольшого парнишку, нанося другой рукой по его телу увесистые удары. Парнишка испускал дикие крики.

— Не воруй, не воруй, — назидательно говорил Громов, — отдай сейчас же рубашку, а то изобью, — и тыкал кулаком по его физиономии.

Сорвав с воришки рубашку и бросив его на каменный пол, Громов отправился в свой угол, где немедленно учинил «избиение младенцев», при котором отобрал и возвратил все украденные ворами вещи чехам по их принадлежности. После этого в камере настали относительная тишина и порядок.