Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 32

23 ноября 1945 года я был вызван из камеры «с вещами». Выйдя в коридор, я увидел человек 10 заключённых, выстроенных в два ряда прямо против моей двери. Мне было предложено занять место на левом фланге этого маленького строя, после чего мы, под предводительством нескольких надзирателей, замаршировали к следующей камере, где церемония повторилась, и к нам присоединилась ещё пара товарищей по несчастью.

Обойдя там коридор, мы спустились этажом ниже и проделали то же путешествие в обратном направлении, так что в результате нас оказалось около 50 человек. Большую радость я испытал, когда среди пополнения увидел моего хорошего знакомого по Гельсингфорсу барона Макса Лаудона. С ним из камеры вышел высокий видный господин, которого Макс представил мне: «Печковский»[1].

Мне вспомнился маленький домик в окрестностях Гельсингфорса, простой столик, на котором стоял самодельный радиоаппарат с бумажным рупором, и восторженная художница Людочка Платан[2], говорящая: «Боже, какое наслаждение! Я только что слушала Печковского — Германа пел».

Это было, вероятно, в 1926 году — детство радиотехники. Фамилию Печковского я тогда услыхал впервые. Здесь, в коридоре тюрьмы, она прозвучала, как дуновение прошлого. Да, это был он, первый тенор Мариинского театра, лучший Герман в России. Что же привело его сюда?

Печковский имел недалеко от Ленинграда дачу; когда немцы подходили к городу он, несмотря на предупреждение, поехал на эту дачу и, таким образом, попал в оккупацию. Вместо того, чтобы, как вменяется в обязанность каждому советскому гражданину, попавшему в оккупацию, взять ружьё и идти в лес к партизанам, Печковский подписал контракт на ряд концертов в Риге, Вене, Варшаве, Будапеште, Бухаресте, Белграде и т. д. Когда война кончилась, певец добровольно вернулся на родину, где был немедленно арестован и ввержен в темницу с обвинением в измене родине. Получил он за это 10 лет, которые, как мне известно, провёл в лагерях в Воркуте, Инте и Анбезе.

Нас привели в какое-то тюремное помещение, не слишком тесное, но и не слишком просторное, объявив, что мы сейчас услышим приговоры. Это «сейчас» продлилось 5–6 часов.

Церемония была примерно такая: человек, которого вызывали по фамилии, входили в комнату, разгороженную пополам длинным столом, за которым сидели несколько офицеров в форме МВД. Один из них, запросив фамилию, имя, отчество и год рождения вызванного, зачитывал по бумажке размером 6 на 15 сантиметров приговор ОСО, для меня лично звучавший так: «Рассмотрев дело Бьёркелунда, Бориса Владимировича, 1893 года рождения, Особое Совещание в заседании от 14 ноября 1945 года постановило дать ему по статье 58‑й §§ 4, 6, 8 и 11 десять лет исправительно-трудовых лагерей, считая с 24 апреля 1945 года».

Коротко и ясно; под этим предложено было расписаться; некоторые упрямились и расписываться не хотели. Офицер спокойно и вежливо объяснил, что расписка означает не одобрение приговора, а лишь подтверждение ознакомления с ним, и что, в случае недовольства, каждый имеет право и возможность опротестовать постановление в течение 48 часов, на что каждому может быть выдана бумага и чернила в камеру.

Большинство иностранцев не протестовали, но почти все русские писали жалобы и протесты. Насколько это им помогло, не знаю, но во всех известных мне случаях они через продолжительное время получали письменное извещение о том, что они приговорены правильно, иногда же вообще ничего не получали — так тоже бывало.

Когда всем 50 лицам были объявлены приговоры, то нас, вновь построив парами, повели в баню. В Советском Союзе все тюремные и лагерные изменения ознаменуются баней. После бани мы собрались в одном из прилегающих к ней помещений; отсюда нас по очереди вызывали по фамилиям для перемещения наших особ в другой конец комнаты, причём, проходя мимо вызывавшего нас начальства, каждый должен был громогласно объявить: «Осуждён».

Зачем была нужна эта церемония, мне до сих пор непонятно. Многие это «осуждён» произносили весьма патетическим тоном. Затем нас провели на пересылку, помещавшуюся во дворе тюрьмы в бывшей тюремной церкви.