Путешествие в страну всевозможных невозможностей - 31

Примерно через месяц после моего перевода в Бутырку туда поступил из Лефортова редактор русской газеты «Новый путь»[1], выходившей в Берлине и имевшей очень большой тираж в оккупированных областях России. Это был Владимир Михайлович Деспотули[2]. В дальнейшем наши пути несколько раз скрещивались, и по возвращении на Родину в 1955 году я получил от него письмо, повествующее об его злоключениях на том отрезке времени, который был мне неизвестен.

Любопытно, что большевики дали ему только один параграф 58‑й статьи и притом самый невинный, а именно — 10‑й, говорящий об антисоветской пропаганде; но от этого легче ему не было. Владимир Михайлович был взят в Берлине, где он переживал ужасы занятия города советскими войсками и был свидетелем грабежей и насилий, чинимых там русскими.

После кратких прогулок, которые мы имели в Лефортовской тюрьме, притом в ограниченном пространстве маленьких закутков на дворе тюрьмы, где мы могли лишь топтаться, просторные дворы Бутырки показались нам чрезвычайно роскошными; здесь мы могли совершать большие марши, и свободное движение во время прогулок доставляло удовольствие. Между прочим, я помню такой случай во время одной из прогулок: пролетавшая ворона уронила к моим ногам кусок белой булки, намазанный маслом; я поднял его, но не решался взять в рот, тогда полковник Ярославский, видевший мои колебания, сказал:

— Если вы не будете есть, дайте мне.

Что я и сделал. Ещё через год я, безусловно, съел бы эту булку сам. Находясь в Лефортовской тюрьме в одной камере с моими Гельсингфорсскими товарищами, я чувствовал себя как бы в Гельсингфорсе. Мы говорили о гельсингфорсских делах и людях, Москва нас как-то не касалась. В Бутырке же это чувство исчезло; я был, безусловно, в Москве. Но, с другой стороны, в Бутырке мои нервы стали приходить в порядок; отсутствие допросов и связанного с ними напряжения и настороженности немало этому способствовало.

Говорят, что человек ко всему привыкает. Это, безусловно, верно. Но к голоду привыкнуть трудно, это я испытал на себе. Однако здесь мы получили некоторое облегчение: в начале ноября 1945 года хлебный паёк для заключённых был поднят с 450 граммов до 600 граммов в сутки. Мы это получили в виде подарка к октябрьским торжествам. Любопытно, что особенно сильное впечатление это произвело на русский элемент, хотя, казалось бы, для них это было менее важно, чем для нас, так как они время от времени получали передачи. Объясняется это тем, что люди в этом факте почему-то увидели больше того, что в нём было: они стали рассчитывать на изменение нашей судьбы к лучшему и заговорили об амнистии. Как этот вывод получился — не знаю, но надежда эта преследовала и в дальнейшем именно русских. Заключённые иностранцы не были склонны верить в добросердечие московских заправил. Должен оговориться, что амнистия действительно была помпезно объявлена и даже дважды: один раз в 1946 году и один раз в 1953‑м, но оба раза она не коснулась статьи 58‑й, то есть политических заключённых.

Правда, оба раза эта статья в амнистии была упомянута: в первый раз в амнистии говорилось, что она касается и осуждённых по 59‑й статье[3], имеющих срок не выше 3 лет, но таких сроков в то время ни у кого не было. Были люди, имевшие 5 лет, но таких было мало, большинство имело 10 лет и больше.

Амнистия 1953 года охватила главным образом, и даже очень широко, уголовный элемент. Ворошилов[4] в указе об амнистии прямо говорил, что весь этот элемент исправился и держать его дольше в Исправительно-Трудовых лагерях ни к чему. Относительно политических в амнистии было сказано, что она касается и приговоренных по 58‑й статье, за исключением осужденных по § 6 (шпионаж) и § 8 (террор), но распространяется лишь на лиц, имеющих срок не свыше 5 лет. А к этому времени у большинства были сроки не 10 или 15, а 25. На лагпункте, где я был в то время, из 3000 человек пятилетний срок имели лишь 6 человек.

Надо указать, что 25‑летние сроки стали даваться с 1947 года. Советский Уголовный Кодекс 25‑летнего срока вообще не имел, по Кодексу максимальный срок был 10 лет, но советская власть для обхода ею же написанных законов применяет Указы. Летом 1947 года был издан специальный Указ, разрешающий поднять максимальный срок наказания до 25 лет[5]. При этом для сохранения видимости законности приговор формулировался так: «По статье Уголовного Кодекса такой-то, параграфа такого-то, с применением Указа от такого-то числа такого-то года, приговаривается к 25 годам Исправительно-Трудовых лагерей».

Тем, кто будет говорить, что Указы вызывались военной необходимостью, я должен сказать, что 25‑летний срок был введён в 1947 году, то есть после войны. Указы издавались и значительно раньше войны, так, например, повышение наказания по бытовой статье, предусматривающей расхищение казённого имущества до 10 лет, было разрешено указом, выпущенным, если не ошибаюсь, в середине 30‑х годов. Этот указ был датирован 7‑м августа и поэтому в просторечии назывался указом от 7‑го — 8‑го [6].

Однако, несмотря на все разочарования, надежда на амнистию всё же жила у людей, принимая время от времени актуальную форму. Меня это поражало в особенности потому, что не было никаких предпосылок для подобного рода надежд. Наоборот, с каждым годом режим, применявшийся к политическим заключённым, делался всё строже, а срок наказания повышался. Кроме того, по окончании срока никто из политических заключённых не мог рассчитывать на возвращение на родину или к своим родным, так как по освобождении их отправляли на специальное поселение, по большей части в Красноярский край или же на Алтай и Колыму.

 Второй утешительной мечтою заключённых были надежды на новый Уголовный Кодекс, в котором все наказания будут смягчены, а такие органы, как, например ОСО, уничтожены. За 11 лет моего пребывания в советских лагерях и тюрьмах разговор об изменении Кодекса выплывал много раз в надеждах людей, находившихся в безнадёжном положении. В действительности новый Кодекс появился только в 1956 году.