В конце августа 1945 года Рюмин составил сводный протокол всех моих допросов; он уместился на шести страницах, тогда как весь допросный материал составил к этому времени объёмистый том приблизительно в 300 страниц. Когда мне дали этот сводный протокол для подписи и я прочёл его, то не счёл нужным сопротивляться тому, как он был составлен, ибо там не было никакого фактического материала, на основании которого меня можно было бы обвинить в шпионаже, если не считать моей службы в Генеральном штабе, которую я отрицать не мог. Ещё меньше можно было приписать мне участие в террористической организации, скорее наоборот, ибо тот материал, который был получен следственной частью из Гельсингфорса от Политической полиции, свидетельствовал о моём абсолютном нежелании в чём-либо содействовать Толю.
Собирая и вшивая бумаги в обложку, на которой стояли мои данные и большими буквами напечатанная надпись ДЕЛО № …, Рюмин улыбнулся и сказал:
— Теперь вы увековечены, Бьёркелунд, видите: на деле стоит «ХРАНИТЬ ВЕЧНО».
Я рассмеялся и ответил:
— Гражданин майор, через 10 лет уцелеет обложка, а дела никакого не будет, так как вы все допросы писали анилиновыми чернилами, которые вы сами приготовляли из карандаша и воды из графина для питья; всё написанное такими чернилами исчезнет, останется лишь жёлтая бумага.
Через несколько дней после подписи сводного протокола меня вызвал Прокурор Министерства государственной безопасности для того, чтобы подписать так называемую 206 статью; этой статьей предъявляется уже формальное обвинение, после чего дело передаётся дальше для судопроизводства.
Я подчеркиваю, что это был прокурор «министерства», так как к этому времени все комиссариаты были переименованы в министерства, СМЕРШ был упразднён, и дела его переданы в третий отдел МГБ — контрразведку.
Прокурор был молодой человек в артиллерийской форме и с лицом, которое трудно вспомнить сегодня, если видел его вчера. Разбирая папку с моим делом, он обратил внимание на вшитые в дело квитанции, и он предложил мне дать объяснение по этому поводу. Я объяснил ему происхождение вещей.
— Ага, значит, эти вещи принадлежат фирме, где вы были директором, — сказал он на это. — Они попали сюда явно по недоразумению, и это дело вашего посольства запросить о них, и на основании этого они будут выданы для отправки обратно по назначению.
Я выразил сомнение в заинтересованности нашего посольства в этом вопросе и сказал, что вряд ли оно предпримет для этого необходимые шаги. На это прокурор сказал мне, что я смогу сообщить о вещах из лагеря, куда я попаду после приговора, в письме посольству с просьбой позаботиться об отправке вещей обратно в Финляндию.
Далее он разъяснил мне, что вещи, отобранные непосредственно от меня на Лубянке, будут сохранены, и в случае, если приговор будет без конфискации имущества, то по окончании срока я получу их обратно.
При этом он подчеркнул, что ввиду моей неопытности мне лучше по пути в лагерь не иметь при себе квитанции на отобранные у меня вещи. Лучше, посоветовал он, оставить все квитанции при деле, по прибытии же на место в лагерь обратиться к лагерному начальству с просьбой затребовать из Москвы мои квитанции, которые незамедлительно и будут мне высланы.
Для абсолютной верности он предложил Рюмину учинить мне дополнительный допрос о вещах и их происхождении и внести в протокол полное и подробное перечисление вещей с тем чтобы они вошли, так сказать, «в дело». При таких условиях это «увековечится» и ничто не сможет пропасть.
Всё было выполнено по его указанию: Рюмин составил протокол, из лагеря я неоднократно писал с просьбой выслать мои квитанции, но ни на одно из своих заявлений я ответа не получил. О судьбе этих вещей я расскажу позже, так как она очень характерна для Советского Союза.
Итак, прокурор составил «обвинительное заключение», которое в свою очередь поместилось на одной страничке. В нём было сказано, что из моего дела явствует, что я изобличён в следующих преступлениях:
В помощи международной буржуазии в борьбе с Советской властью, в шпионаже и в участии в антисоветской террористической организации (без упоминания её названия). В силу этого прокурор предъявляет мне обвинение на основании статьи 58‑й Уголовного Кодекса СССР по параграфам 4, 6, 8 и 11 (последний параграф относится к 8‑му и означает сообщество или коллективное преступление).
После этого мне был вручён для прочтения толстый том моего «дела». Просматривая его, я обратил внимание на приложенные к нему два показания свидетелей из числа лиц, привезённых вместе со мной в Москву. Один из свидетелей, видимо, в ответ на поставленный обо мне вопрос указал, что я служил в Генеральном штабе, подчеркнув, что он не знает, какие функции я там выполнял.
Второе показание исходило от лица, о котором я говорил раньше. В нём было всё, что легло в основу моего обвинения, и кроме того, была дана отрицательная характеристика моей личности как прохвоста, способного за небольшое вознаграждение продать кого и кому угодно.
Я расписался в прочтении всего дела и сказал прокурору, что § 4 можно предъявить буквально каждому лояльному гражданину любого несоветского государства; относительно § 6 — что его применение — это дело взгляда, но что я категорически протестую против 8‑го пункта, так как из дела явствует как раз обратное, то есть что я ни в каких организациях не состоял. На это прокурор мне ответил, что всё это я буду иметь возможность заявить на суде, где у меня будет защитник, который даст указания, как мне следует всё юридически оформить.
Происходило это в начале 1945 года, значит, я пробыл под следствием в Лефортовской тюрьме несколько больше четырёх месяцев. Срок, казалось бы, не такой большой, но нервное напряжение, нездоровый спёртый воздух тюрьмы и исключительно плохое питание, в котором доминировала вода, подорвали мои силы, и когда я однажды, будучи на допросе, длившемся очень долго, попросился в уборную и взглянул на себя в имевшееся там зеркало, то буквально остолбенел: на меня смотрело чужое белое, как бумага, лицо с большими, обведёнными синими кругами, глазами и с совершенно седыми волосами. Если бы мне показали это лицо и спросили — кто это? — я, право, не смог бы ответить иначе как: «Не знаю, я никогда этого человека не видел!»
Свободное копирование
