Через пару дней я был опять вызван к Рюмину, объяснившему мне значение разговора с Кузнецовым и роли принимавших в нём участие персонажей. На этот раз беседа наша велась в весьма дружеском тоне и касалась моего дореволюционного прошлого, моего финляндского происхождения и ряда биографических данных.
Однако в ту же ночь мне пришлось пережить ещё одну неприятную встречу. Около полуночи я был вызван вторично. На этот раз я очутился лицом к лицу со святочным чёртом в форме советского майора. Он прыгал вокруг меня, делал какие-то пасы руками, требовал, чтобы я немедленно рассказал ему о своих переходах через польскую границу, называл «братчиком», говорил о какой-то Марье. Я серьёзно испугался, предполагая, что имею перед собой внезапно сошедшего с ума человека. Бывали моменты, я думал, что он вот-вот ударит меня стулом, но в тот же момент он садился на этот стул и требовал от меня немедленного рассказа о тех террористических актах, которые я пытался осуществить. Всё это представление длилось часа два, и после этого я был в таком состоянии, что когда по пути обратно в камеру проходил мимо санчасти и почувствовал сильный запах эфира, то запах этот связался в моём представлении с истязаниями и тем явно сумасшедшим собеседником, с которым я только что расстался.
Страшен чёрт, но милостив Бог. Собеседник, показавшийся мне ненормальным, оказался начальником следственного отдела майором Герасимовым. Он вызвал меня к себе, чтобы познакомиться с моим делом и с тем, в чём меня обвиняют. По совести говоря, я думаю, что в то время вообще никаких конкретных обвинений и не было; их ещё только искали, но область, в которой мои преступления должны были быть найдены, была уже очерчена — это должны были быть шпионаж и террор. Только через месяц обвинение стало обрисовываться.
Вначале оно стало выявляться так:
Следователь: — Вы, конечно, бывали в Гельсингфорсе в Клубе Русской Колонии?
Я: — До войны не бывал, а во время войны бывал и даже довольно часто.
Следователь: — Чем вы там занимались?
Я: — Тем же, чем и все остальные, то есть ел и пил; это же был ресторан, и во время войны там довольно недорого и прилично кормили.
Этот разговор в протоколе допроса записывался так:
Вопрос. «Следствие располагает неопровержимыми данными, что вы являлись активным членом террористической антисоветской организации в Финляндии, скрывавшейся под названием «Клуб Русской колонии». Ответ: «Да, я чистосердечно сознаюсь, что являлся активным членом этой антисоветской террористической организации, принимал участие в её деятельности».
Или так:
Следователь: — Мы слышали, что на Царском флоте было много финляндцев. Правда ли это?
Я: — Да, финляндцы были представлены на флоте довольно многочисленно. Это объясняется наличием в Морском корпусе финляндских вакансий, которые оплачивались покойным Государем из его личного финляндского цивильного листа.
Следователь: — Ну, а после революции они, очевидно, все уехали в Финляндию. Много ли их там оказалось?
Я: — Не так много, в 20‑х годах вся Каюткомпания моряков в Финляндии насчитывала 50–60 человек, из которых, я думаю, половина была русскими.
Следователь: — Вот вы сказали — Каюткомпания. Что вы под этим словом подразумеваете? Кроме того, мы слышали, что у вас среди моряков была Касса взаимопомощи. Расскажите мне о ней.
Я: — Под Каюткомпанией я подразумеваю всякое совместное пребывание нескольких морских офицеров, хотя бы для чаепития или просто для разговоров. Что же касается Кассы взаимопомощи, то таковая действительно была, но она как-то сама скончалась в начале 30‑х годов. Надобность в ней к тому времени перестала ощущаться, то есть большинство морских офицеров сумело материально устроиться довольно хорошо.
Следователь: — Расскажите, в чём выражалась деятельность этой Кассы?
Я: — Мы вносили в кассу ежемесячный взнос в размере 10 марок, кроме того, раз в год устраивали большой благотворительный бал, доход с которого шёл в Кассу. В случае смерти коголибо из морских офицеров, в том случае, если в этом ощущалась необходимость, семье покойного оказывалась денежная помощь; кроме того, из денег Кассы приобретался венок на гроб скончавшегося и покрывались похоронные расходы.
В протоколе допроса это оформилось так:
Следователь: «Следствие располагает неопровержимыми данными, указывающими, что вы являлись активным членом антисоветской террористической организации в Финляндии, скрывавшейся под названием „Кассы взаимопомощи бывших морских офицеров“».
Я: «Я чистосердечно сознаюсь, что в течение ряда лет был активным членом антисоветской террористической организации в Финляндии, скрывавшейся под названием «Кассы взаимопомощи бывших морских офицеров», и из личных средств поддерживал эту организацию».
Остальное шло в этом же роде, и никакие протесты по поводу извращений в протоколе не помогали. Большого значения я этому не придавал, считая предъявляемые мне в таком виде обвинения абсурдными; каких-либо конкретных обвинений мне долго не предъявляли. Приблизительно месяца через два положение изменилось, и дело стало принимать нежелательный для меня оборот. Произошло это так. В числе привезённых вместе со мною в Москву людей был человек, который в своё время направил ко мне Бугаева, и о котором я упоминаю во вступлении к этому рассказу. Человек этот, попав в руки большевиков, сразу занял благожелательную для органов следствия позицию, и когда следователь спросил его обо мне, немедленно и охотно сообщил, что я являлся агентом Финского Генерального штаба и занимался вербовкой и переброской людей в Советский Союз и в качестве примера этой моей деятельности привёл случай с Бугаевым. Но вначале он не мог вспомнить фамилию Бугаева, и из-за этого следствие долгое время не могло ухватиться за это дело. В конце концов, на моё несчастье, он всё же вспомнил фамилию Бугаева, и, как только эта фамилия стала известна, был сделан запрос в архивы ГПУ, и всё «дело Бугаева» было доставлено Рюмину.
Бугаев в своих показаниях указывал, что я всячески его убеждал отправиться в Россию и там заняться шпионажем в пользу Финляндии. Когда Бугаева арестовали, то при нём было найдено три револьвера; при допросе он показал по поводу этих револьверов, что один из них получил от меня, другой дал ему донесший на него советским властям капитан Иосельяни, третий же ему был дан тем представителем Финского Генерального штаба, который переправлял его через границу. Все три револьвера были засняты и к делу Бугаева были приложены их фотографии. Получив бугаевское дело в свои руки, Рюмин стал донимать меня вопросом: который из трёх револьверов был мой? За прошествием большого времени я, естественно, не мог вспомнить, какой именно револьвер я мог дать Бугаеву, но Рюмин настойчиво требовал от меня опознания в фотографии моего револьвера, и мы неоднократно возвращались к этой теме, хотя я до сих пор не понимаю, для чего следствию нужно было это пистолетное опознание.
Показания Бугаева дали следствию материал против меня, но доказательства моей виновности были найдены, так сказать, «на месте», и я продолжал оставаться в недоумении — какой была действительная причина моего привоза в Москву?
Тут будет уместно сказать, что то же лицо, которое рассказало следователю о моей роли в деле Бугаева, указало, что я был членом финляндского Шюдскора. Большого значения этому обвинению я тогда не придавал, да и сам Рюмин мне сказал, что это не обвинение, а лишь «характеристика», но между тем в дальнейшем это дало мне лишний обвинительный параграф, а именно 58.4, гласящий: «помощь международной буржуазии в борьбе с коммунизмом».
Свободное копирование
