Дом на горе - 2

Иногда наши родители (а , может быть, это и было-то всего один раз!) откармливали поросёнка. Но запомнил я не то, как рос поросёнок, а то, как этого поросёнка превратили в мясо.

Случилось это в начале зимы, когда уставились уже первые небольшие морозы. По-видимому, мой отец раньше никогда не делал такие дела, поэтому резать поросёнка он пригласил своего отца, моего дедю. Было это году в 57 – 58 –ом, отец мой был тогда ещё совсем молодым человеком, и дедушка тоже был ещё в силе. Отец мой, наверное, мог бы это сделать и сам, без помощников, но, хоть он и прошёл три года войны с её смертями и кровью, не решился. Одно дело стрелять и убивать врага, чаще всего на расстоянии, и другое дело убивать животное, которое более полугода росло в твоём доме, за которым ты ухаживал и которому ты чесал за ухом под его блаженное хрюканье. Дед же мой относился к домашним животным чисто утилитарно: это-мясо, да и руку он набил на этом деле за свою долгую и тяжёлую жизнь.

Орудием убийства являлся штык –нож от немецкой винтовки, который отец каким-то образом принёс с войны. В те суровые времена за хранение холодного оружия – а таковым, конечно, и являлся этот штык-нож – можно было запросто схлопотать несколько лет лагерей в отдалённых местах. Но тем не менее этот штык-нож существовал в нашем доме, вызывая постоянное беспокойство дедушки за судьбу моего отца. А отцу моему после ужасов войны уже по-видимому ничего не было страшно. Когда же мы уезжали из Потьмы, отец мой оставил этот нож дедушке для его хозяйственных нужд, но из страха быть уличённым в хранении холодного оружия дед им совсем не пользовался и даже закопал его в конце концов в навозную кучу на «задах» своего двора. Прошло уже 50 лет с тех пор, но, может быть, он так и лежит там же, где был закопан, в целости и сохранности, учитывая немецкое качество. Нож этот, когда я его видел, всегда вызывал во мне восхищение: блестящее, широкое, длинное, около 30 сантиметров, лезвие, рифлёная рукоятка из твёрдой резины. Но видел я его очень редко и так ни разу и не прикоснулся к нему. Куда его прятал отец от нас – так и осталось для нас с Сашей тайной за семью печатями.

В тот день, в воскресенье, я не отходил от дома, я уже знал, что будут «резать поросёнка». Не знаю, что мной двигало: то ли жалость к этому милому животному, то ли простое любопытство к никогда не виданному мной действу. Наконец явился дедя – «палач». На нём, как всегда. чёсанки с калошами, старенькая фуфайка, шапка-ушанка с засаленным кожаным вер-хом. Постояли, покурили, поговорили. Жертва хрюкала где-то рядом. Дедя деловито потрогал лезвие ножа своим толстым жёлтым ногтём и, по-видимому, остался доволен. «Борька» по-прежнему не подозревал о своей близкой кончине, топтался с нами рядом, постукивая своими копытцами по деревянному полу двора. Если не ошибаюсь, поросёнок был небольшой, килограммов 50-60, так что двум взрослым и сильным мужикам не стоило большого труда завалить его. И вот уже дед своим левым боком лежит на поросёнке, придавив его к земле, а тот визжит благим матом. Левой рукой дед заворачивает морду поросёнка к спине, а правой с ножом режет ему горло. Поросёнок визжит душераздирающе, дёргается изо всех своих сил, кровь хлещет у него из горла, дед матерится… Больше ничего не помню. То ли я убежал со двора от ужаса, то ли меня просто прогнали. На другой день в доме у подтопка появился ящик с солёным салом…

В то время жители советской деревни кормили себя сами. Конечно, как и в любом другом большом селе, в Потьме был небольшой магазинчик сельской потребительской организации («СельПО»), в котором можно было купить городские продукты: сгущёнку, конфеты, рыбу, печенье, сахар, чай, соль, мыло, спички, керосин, ну, в общем-предметы первой необходимости. Не помню, чтобы в магазине продавался хлеб. Покупательская способность сельского населения была на очень низком уровне, т.к. колхозники денег не получали вовсе. Деньги у них появлялись только от продажи зерна, полученного в конце года за трудодни, или овощей-картошки и лука-с собственного огорода. Кроме того, правом покупки товаров в этом сельском магазине обладали только пайщики сельского потребительского кооператива, у которых на руках была членская книжка с наклеенными марками членских взносов. У мамы была такая книжка. Скорее всего такая же книжка была и у папы. И в доме были хоть какие-то, но деньги. Поэтому по сравнению с колхозниками мама и папа были активными покупателями, вернее-только мама, т.к. папа ни тогда, ни после никогда не ходил в магазины. Я не помню, чтобы мама пекла хлеб дома, но где-то она его всё-таки брала, покупала? Значит, хлеб всё-таки продавался в Потьминском магазине?! Может быть, в школьном буфете? Да, в школе был буфет, но что там продавали – не помню. Буфетчица Сапрыкина жила рядом со школой. Однажды мы с мамой зашли к ней в дом и купили у неё пряников. Что это была за продажа на дому-не знаю. Вот на одну чашку весов она поставила гирьку, на другую наложила пряников. Когда весы уравновесились, Сапрыкина ловко так свернула большой кулёк из газеты «Красная жатва», которую ей дала мама, и ссыпала в него пряники. Примитивные весы, никакой упаковки, антисанитария…