Дом на горе - 1

 Глава 7.  Дом на горе.

Сейчас когда я уже почти старик и стою одной ногой в могиле, мне кажется, я бы всё отдал, чтобы хоть на минутку вновь оказаться в этом доме!

Вот он, мой родной дом, стоит передо мной на фотографии 1954-ого года, сделанной Виктором Степановичем Сониным, двоюродным братом моей мамы в очередной его приезд в Потьму. Виктор Степанович, как военный человек, офицер, был вполне обеспеченный человек по тем временам образованный, имел фотоаппарат и любил фотографировать. Он любил свою родную Потьму, не забывал оставшихся здесь родственников и перефотографировал, наверное, всех своих бывших односельчан. Огромное спасибо ему за эти снимки! Ведь прошло уже 55 лет, а есть на что посмотреть. И вспомнить!

В июле 2008 года я вместе со своей двоюродной сестрой Леной ездил в Потьму и посетил родные места. Всё заросло бурьяном, и только горы, кажется, те же самые…

Тщетно пытался я нащупать ногами среди непроходимого бурьяна ту маленькую терраску, на которой стоял наш дом на склоне горы. Давно уже никто не ездил по дорожке, которая вилась у подножия горы мимо нашего дома в сторону «фермы» - молочно-товарной фермы (МТФ) –и её тоже не стало. Исчез с лица Землитополь под горой, когда-то такой могучий, к которому мама привязывала нашу любимицу корову Жданку. От тропинки, спускавшейся от дома к родничку и далее к дому дяди Феди, не осталось и следа. Время стёрло все следы пребывания здесь человека. Только родничок по-прежнему выбивался из земли на том же самом месте у подножия горы и наполнял вкусной холодной водой небольшой сруб на месте нашей «часовни». Я испил той водицы…

Я не думаю, что это был единственный дом, который можно было купить тогда в Потьме. Скорее всего и здесь сказался характер моего отца. Отец не остался в армии, потому что он не любил подчинение, не любил ходить строем, жить по чужому уставу. Жить «в улице» - это значит соседи справа и слева, это уже подчинение каким-то правилам, зависимость, это значит быть как все. И всё на виду: и твоя бедность, с которой отец никак не хотел смириться, и твой быт, и твоя семья… Наверное, отец хотел быть в глазах людей и умнее, и богаче, и состоятельнее, и выше в конце концов. И дом на горе вполне отвечал таким запросам. Он стоял на отшибе, а на расстоянии всякие мелочи уже не видны, и для любопытных глаз и ушей он не доступен. И хоть не очень высоко, но всё же он возвышался над всей Потьмой, а это тоже подпитывало как-то гордость и самомнение отца. Орлиный характер отца требовал орлиного гнезда, чтобы оттуда, с расстояния, с высоты гордо и независимо взирать на мир. Наш дом скорее был похож на ласточкино гнездо, прилепившееся на склоне горы, но ведь и отец-то был не такой уж орёл!.. А как здорово было, наверное, спускаться из нашего «поднебесья» в мир, к людям… И потом снова «взмывать в заоблачную даль, в недоступное гнездо на скалах»…Смешно, конечно, но всё же отец мой сделал тогда правильный выбор, и наш дом «на горе» навсегда остался в моей памяти.

Дом был по-видимому довоенной постройки. Сложили его когда-то из тонких осиновых брёвен, и зимой в доме было скорей всего прохладно. К тому  времени, как я УВИДЕЛ его, многие брёвна сруба уже потрескались, пакля между брёвнами где сгнила, где вылезла; штукатурка на завалинке местами обсыпалась, оконные рамы рассохлись и перекосились, солома на крыше почернела от времени. Отец не прилагал усилий к благоустройству дома, рассматривая его как временное жильё. Но жить в нём было можно, и мы прекрасно прожили в нём целых десять лет. Я думаю, что эти годы были самыми лучшими в нашей жизни, не только для детей – детство всегда прекрасно! , но и для наших родителей. Ведь здесь прошла их молодость, здесь у них родились дети…

В дом можно было попасть или через «парадный» вход, или через «чёрный». «Парадный» вход начинался на крылечке в две ступеньки с фасадной стороны. Открыв «парадную» дверь, попадаешь в сени-длинный тёмный коридор, заканчивавшийся двумя дверями. Одна дверь вела во внутренний двор тоже под соломенной крышей, другая – в жилую комнату. Сени были узкие и тёмные, в них всегда стояла лавка для вёдер с водой. Наружная стена сеней была дощатая, доски от времени рассохлись, и то тут, то там сквозь образовавшиеся щели в сени проникал дневной свет, что было естественным освещением этого тёмного коридора, в котором я не любил задерживаться. Разве что иногда я сквозь щели подглядывал за нашей соседкой Манькой Маркушиной, которую я почему-то не любил и побаивался.

Жилая часть дома состояла из одной комнаты общей площадью не более двадцати квадратных метров. На этой площади размещалась и кухня и так называемая «передняя», отделённые друг от друга небольшой печкой для обогрева (подтопок, как мы её звали ) и самодельным платяным шкафом. «Подтопок» примыкал к сенной стене дома, шкаф-с другой противоположной; между ними оставался узкий проход без двери.

Таким образом получалась отдельная жилая комната – «передняя». В «передней» размещались односпальная супружеская кровать с панцирной сеткой у сенной стены, самодельный диван с дерматиновым верхом у противоположной стены, на котором спали мы с Сашей, комод спереди (тоже самодельный), небольшая тумбочка(фанерная) и два стула. Над комодом висело зеркало, украшенное полотенцем с вышивкой, доставшееся маме по наследству от родителей. В углу над диваном на полочке стоял радиодинамик. На полу лежал самодельный половичок. Потолки в доме были низкие, не более двух метров с небольшим.

Стены дома внутри были оштукатурены и побелены. Над родительской кроватью на гвоздиках висел «ковёр» из ситцевой ткани с набивным рисунком в виде золотых листьев. Глядя на эти листья, моё воображение почему-то рисовало сидящего медведя – так они были похожи. Стена над диваном была голая, без «ковра», высокая спинка дивана предохраняла нас от соприкосновения с холодной стеной.

Окна с фасадной стороны были обращены на юг, два окна на боковой стене – на восток, поэтому в доме всегда было светло. В тёмное время суток единственным источником света в доме являлась керосиновая лампа, одна на весь дом. Поэтому светло более-менее  было или на кухне, или в «передней», куда лампу переносили по мере надобности. Наверное, я рано ложился спать и поздно вставал, т.к. в памяти сохранилось лишь несколько эпизодов из моей жизни в ночное время, а бодрствовал я в основном при дневном свете. Вот один из них: на кухне за столом сидят мама – она проверяет ученические тетради, папа – он перерисовывает маленькую картинку из какой-то книжки на большой лист бумаги как наглядное пособие для учительницы-мамы в класс, и я, наблюдающий с большим интересом за рисованием. Над столом на гвоздике висит керосиновая лампа, от неё исходит лёгкий аромат керосина. Её яркий свет жёлтого цвета освещает эту прямо рембрандтовскую картину. Саши опять не видно. Где он? Спит или ещё не пришёл с улицы?

В другой раз при свете этой же керосиновой лампы мама рассматривала мой глаз, когда я чуть было не выткнул его своей лыжной палкой. И ещё один эпизод, последний: осень, за окном льёт дождь, уже темно, на кухне зажгли лампу. Вдруг в дом входит какой-то мужчина в офицерской плащ-палатке и куда-то уводит Галю, мою двоюродную сестру, дочь Василия Михайловича Сонина, тогда ещё совсем молодую девушку, надо полагать, приехавшую к нам в гости.

Больше половины кухни занимала русская печь. На её горячих кирпичах сверху грелись в зимние холода и отдыхали. В ней готовили еду. Однажды, когда мамы не было дома (что случалось очень редко, только если маме надо было поехать по учительским делам в Карсун или в Ульяновск), папа решил накормить нас с Сашей тушёной картошкой. В мамином кухонном хозяйстве имелась чугунная гусятница, в которой и готовили картошку. И вот пришло время обедать. Мы с Сашей уселись за стол, взяли в руки ложки. Папа достаёт из печи эту самую гусятницу, открывает крышку, а там вместо румяной и вкусно пахнущей картошки, как обычно было у мамы, виднеются какие-то чёрные угольки. Картошка подгорела основательно и сверху и снизу, съедобной осталась только середина. Нам с Сашей хватило, чтобы наесться, а что ел в тот день папа-я уж и не помню. Кулинар папа был никакой, и кроме яичницы у него ничего не получалось. Да он и не пытался что-либо изменить в этом вопросе. Домашние дела, как-то: готовка еды, стирка и т.п.-вызывали в нём только раздражение и отторжение. Его работа внутри дома ограничивалась веником, которым он тщательно подметал пол.

Печь служила и медицинским целям. Однажды папа по-видимому про- студился и у него заболела поясница. Ему посоветовали погреть спину в печи. Папа влез в нагретую печь, улёгся на спину так, что только одна голова торчала из чрева печи. Я всё это видел и мне было немножко жутко( а вдруг он там сварится в этой печке!) и удивительно…

Кухонька была, но что в ней готовилось, и что мы ели – не помню. Конечно, основную часть питания составляли продукты собственного, так сказать, производства. Куры давали каждый день свежие яйца и иногда – по праздникам – мясо. Корова Жданка – это молоко и масло. Не помню, чтобы у нас были телята от Жданки. Масло мама взбивала сама. Это называлось «пахтать масло». В деревянный цилиндрический сосуд наподобие большого стакана размером примерно 50 на 15 сантиметров заливалось свежее молоко, а деревянным поршнем оно взбалтывалось до образования масла. Продолжалась эта операция довольно долго, час-два. И вот наконец мама достаёт из этого самого цилиндра небольшой круглый шарик соломенного цвета-масло. Наверное, эта операция повторялась регулярно по мере надобности масла, но запомнил я маму за этим занятием один раз.