Голгофа - 109

 Утром следующего дня, подгоняемые морозом, во главе с женой командира, мы спешили на вокзал к поезду. Вот и пассажирский поезд. Проводники, впуская пассажиров в вагоны, торопили их криками, что поезд скоро отправиться на Новую Лялю. Паровоз, буксуя колёсами по рельсам, всё никак не мог сдёрнуть состав с места, шипел паром и подавал сигналы гудком, предупреждая, что поезд вот-вот отправится в путь. Мы бежали вдоль состава, отыскивая вагон со свободными местами, но никто из проводников не впускал нас, как не упрашивала их наша командирша, показывая сопроводительные документы. Наконец, нам надоело бегать вдоль состава и упрашивать проводников, и мы стащили за ноги одного из них с верхней ступеньки тамбура на перрон, ворвались в тёпло вагона, как оказалось вовремя - поезд тронулся с места, рассредоточились по вагону - ищи-свищи теперь нас! Поезд набирал скорость. Страсти улеглись. И нам, детям милостиво дозволено было проводником собраться в одном месте. Словно воробышки после драки расселись мы на двух нижних полках, и посматривали по сторонам, всё ещё не веря, что нас не высадят на первой же станции. Пассажиры перестали опасаться нас, когда узнали, что мы не беспризорники, а едем в детский дом.
 Странная человеческая натура: стоит лишь поезду тронуться, как пассажиров одолевает непреодолимое желание что-нибудь съесть. В вагоне, то в одном месте, то в другом, началось всеобщее оживление: раскрываются кошёлки, развязываются узелки и на свет божий появляются ломти хлеба, варёный картофель, солёные огурцы, варёные яйца. Как пассажиры утоляют свой голод, нам смотреть не было сил, и каждый из нас думал: «до чего же бессовестные эти люди: едят и на нас не смотрят. Неужели они не понимают, что мы голодны!». Корлябка решил разжалобить пассажиров, заставить их подумать о нас, и сначала тихо, а потом во всё горло сипловатым голосом запел песню беспризорника, оплакивающего свою учась:
 В саду при долине громко пел соловей,
А я, мальчишка на чужбине, позабыл всех друзей.
Позабыт, позаброшен с молодых юных лет.
Я остался сиротою, счастья в жизни мне нет, - замолчал, осмотрелся - слушают ли пассажиры его пение. Заметил, что многие смотрят в его сторону, запел:
- Часто мне приходилось под заборами спать,
Ещё чаще приходилось хлеб с водою жевать, - подпустив в голосе слезу, пропел ещё несколько куплетов и заунывным голосом спел последний куплет песни:
 - Вот возьму и помру я, похоронят меня,
И родные не узнают, где могилка моя.
На мою на могилку, знать, ни кто не придёт,
Только ранней весною соловей пропоёт.
Пропоёт и просвищет, и опять улетит,
А сиротская могилка одиноко стоит.
 Корлябка, изображая, будто вытирает слёзы, всхлипывал носом и исподтишка поглядывал на слушателей, собравшихся возле нашего купе и, заметив, что на глазах у женщин слёзы, ещё жалобнее, вибрируя голосом, от жалости к несчастной судьбе беспризорника, пропел:
- На мою на могилку, знать, ни кто не придёт,
 Только ранней весной соловей пропоёт.
 Пропоёт и просвищет, и опять улетит,
 А сиротская могилка одиноко стоит, - резко оборвав пение, вдруг, соскочил с полки, сорвал шапку с головы и, протягивая её обалдевшим от такой выходки слушателям, закатив глаза под лоб, заголосил:
- Подайте брату беспризорника, сиротинушке, кто что может! Подайте ради Христа!
 Конечно, благодаря артистичности и смекалке Корлябки, пассажиры накормили нас. В благодарность за их доброту Корлябка спел им блатную песню. Пел о том, как война сгубила отца с матерью, а сиротинку пригрели тётки, которые по доброте своей душевной хотели воспитать мальчика - сироту и отдали его в школу на обучение, но, увы! Получилось не так, как они желали и после сольного исполнения Корлябкой основного текста песни, мы хором спели заключительный куплет:

 - Ох,тёти, тёти, мои тёти зачем потешили меня
 Отдали в школу на ученье, боже мой! 
 Чтоб вышел мальчик развитой, - и как бы в наказание тёток за то, что они «нехорошо» поступили с сиротой, лишив его свободы, мы с торжеством в голосе пропели:
 - Но мне учиться не хотелось -
 Пошёл я мальчик воровать, боже мой! …
 Доколь верёвочка не вьётся
 Всегда довьётся до конца:
 В одну хавиру я забрался
 И изловили молодца!
И далее, как говорится, «ни к селу, ни к городу», Корлябка затянул, слёзно гнусавя:
 - Я нашёл уголочек, да и то не родной -
 В исправдоме за решёткой, за кирпичной стеной!

В подтверждение злой судьбы сиротинушки мы дружно два раза хором пропели эти слова. Почему-то эта песня, которая особенно нравилась нам, мальчишкам, хлебнувшим беспризорного «счастья», не понравилась пассажирам. Они как квочки прячут цыплят от коршуна, принимались охранять свои пожитки, когда кто-нибудь из нас пробирался по узким проходам в конец вагона, в туалет. Поддразнивая пассажиров блатными песнями, не заметили, как поезд прибыл на станцию «Новая Ляля».
 В детском доме, оказывается, нас давно ждали, встретили доброжелательно и отогревшихся с дороги отвели в городскую баню. Мы прошли санобработку: стрижку головы наголо, мытьё в бане и облачение в чистую одежду.
Чистые, одетые в новые из байки костюмы, в новых пальто на вате, в пимах и шапках ушанках, мы возбуждённые и счастливые, подбадривая друг друга, вошли полноправными детдомовцами в детский дом - наш дом. И день за днём потекла наша новая жизнь, преподнося каждому из нас уроки выживания в этом нашем доме - детском доме.