Голгофа - 108

 7
 Вагон потряхивало на стыках рельс. Прижавшись, друг к другу мы сидели на нижней полке открытого купе. На противоположной полке сидел наш командир и рядом с ним дед, прижимавший к себе внушительных размеров сидр . Вечерело, керосиновые фонари, горевшие в концах вагона, не позволяли толком рассмотреть, чем были заняты пассажиры. Наш командир, соорудив цигарку, обратился к нам:
- Вы, команда, сидите смирно. С места не сходите. А я выйду в тамбур, подымлю, - и ушёл.
Как только он вышел, дед достал из сидра буханку хлеба и кусок сала и, отрезая от него ножом кусочек за кусочком, засовывал в свою зубастую пасть, смачно жевал, заедая вкуснятину кусками хлеба, отламываемые грязными пальцами от целой буханки. Мы, давно уже съевшие свой сухой паёк, смотрели на деда, наверное, такими просящими глазами, что он, упреждая просьбу поделиться с нами хотя бы хлебом, пробурчал:
- Но, но! Волчата! Не для вас везу добро! – и, отвернувшись от нас, продолжал, чавкая, есть. Поев, собрал крошки с колен в ладошку и ловко метнул их в широко открытый рот. Остатки еды - хлеб и сало спрятал в сидр. Корлябка толкнул меня в бок:
- Сашка, - зашептал он мне в ухо. – У деда еды - море! Я подсмотрел! - и ещё тише шепнул. – Этого гада надо проучить, давай стибрим у него жрачку! – я согласился.
Вернулся наш командир. Посмотрел на лица своей команды, повздыхал, повздыхал и утешил нас:
- Спите, детишки. Утром прибудем в Нижний Тагил. Дома поджидает нас жинка. Отогреет и накормит вас, чем Бог пошлёт.
Дед, от греха подальше, то - есть от нас, забрался на вторую полку. Улёгся, подсунув под голову сидр, пимы уложил себе под бок, оставшись в толстых шерстяных носках с дырками на пятках. Долго крестился, потом залез рукой за ворот рубашки – почесался и, застегнув рубашку на все пуговицы, укрывшись полушубком, затих. Ребята дремали, а мы с Корлябкой наблюдали за дедом: ждали, когда он заснёт, и видели, как дед нет-нет да приподнимал краешек полы полушубка и любопытным глазом поглядывал на противоположную полку, на которой расположилась толстенная тётка. Изредка на весь вагон слышался всхрап какого-нибудь мужика и бормотание богобоязненной женщины:
- Господи! Господи! ….
Перестук колёс вагона, словно колыбельная песня, отсчитывая километры пути, убаюкивал пассажиров. Керосиновые фонари слабо освещали проходы в вагоне. В наступившей тишине нам казалось, что все пассажиры спят, и мы с Корлябкой решили действовать. Только спустили ноги с полки на пол, как над нашей головой послышался злой шепот, а потом и голос:
- Ах, ты старый хрен! Кобель сальный! Я тебе покажу «тише-тише»! – и затем раздался шлепок, наверное, от удара ладонью по лицу.
 Проснулся, разбуженный этим скандалом, наш командир, приподнявшись, спросил:
- Ну, что там ещё? – поняв, в чём дело, скомандовал будто собаке. – Дед, на место! А ты, тётка, спи! Он больше не полезет к тебе, - и высунул из-под полы шинели свой кулачище - не только деду, но и нам с Корлябкой страшно стало: «Врежет, так врежет – не кулак, а кувалда», - подумали мы оба.
 В тоске ожидания удобного момента для кражи пришла в голову мысль: «Трудное это дело воровать: ждёшь, ждёшь случая, а тут всякие помехи…», - вспомнилась история, приключившаяся, с Мишкой и Чинариком и я решил, - вот только сопрём у деда сидр и больше воровать не буду». 
- Сашка, уснули все, пора!- прервал мои мысли шепот Корлябки.
Корлябка вытянул пимы из-под бока деда, тот закряхтел, и перевернулся на другой бок, носом к перегородке. По мере того, как Корлябка вытягивал сидр из-под головы деда, я подсовывал голенища пимов ему под голову. Вот, он сидр – лежит на полу! Дед спит и смотрит свои сны. Развязали сидр. Ничего себе! Чуть не вскрикнули мы в голос: сало, хлеб, колбаса!
- Буди команду! – прошептал Корлябка.
Команда сидела на полке и ела дедово «добро» и ни у одного из нас не проснулась совесть, что мы ограбили, в нашем понимании, человека пусть даже и плохого: мы просто хотели есть! Сытость сделала своё дело: уткнувшись друг в друга, заснули. Нам было не дано увидеть, как наш командир встал, покачал головой, улыбнулся и пробурчал себе под нос:
- Ну и ну! Вот, уж действительно команда! Да, Бог им судья, с голодухи их дела. Старательно скрыл следы нашего «преступления»: смёл с пола крошки хлеба. Валявшийся на полу сидр поднял и положил под бок деду. Свернул цигарку и вышел в тамбур покурить.
Утром мы проснулись от крика деда:
- Караул! Обокрали! Всех поубиваю!
К нашим полкам собрались пассажиры. Они почему-то не возмущались случившимся воровством, а смеялись, и было чему. Между нижними полками нашего купе стоял босой дед. В одной руке он держал пустой сидр, в другой – за голенища пимы и орал, указывая то на нас, ещё толком не проснувшихся, то на нашего командира:
- Воры! В милицию заявлю! – и матерился.
С верхней полки раздался голос толстой тётки:
- Чего вопишь, старый хрен!? В милицию захотел, говоришь! Ишь, какой прыткий - в милицию! А кто ночью ко мне под юбку лез, кобелина поганый! А как я тебя отшила, так ты всю ночь жрал своё сало! Нет, чтобы деток угостить, так несёшь на них напраслину!
- Верно, верно, - заговорил и наш командир. – Лез дед к бабе. Это точно, а вот сожрал он своё сало, не скажу, уснул. А чмокал он на полке – так это точно.
Дед сник. Обулся в пимы и ушёл в конец вагона. Мне кажется, что не только наш командир знал о нашей проделке, но знали и пассажиры. Подтверждением тому было то, как они утром поили нас кипятком, посмеивались при этом и приговаривали:
- Пейте, пейте кипяточек – от жирной еды без горячего питья и до болезни живота недолго!
 От такого явного одобрения нашего воровства дед не выдержал и на первой же остановке перешёл в другой вагон.
В полдень поезд приближался к Нижнему Тагилу. Пассажиры подтаскивали узлы с вещами к дверям вагона. В хорошем расположении духа, сытые и неотягощённые терзанием совести от удачного ночного воровства, за которое нам не пришлось отвечать, наша команда развлекалась, веселя заодно и пассажиров. Корлябка, подражая усилиям паровоза при трогании с места вагонов, голосом изображая эту трудную работу, выдавал:
- Ох, как тяжко! Ох, как тяжко!.., - постепенно ускоряя темп речи, показывая, что паровоз разогнал поезд, угрожающе выл. - У-у-у-у!!! - и стуча ладонями по полке в такт стуку колёс, растягивая слова кричал. - Рас-ши-бусь! Рас-ши-бусь! - предупреждающий гудок паровоза о приближении поезда к вокзалу он изображал троекратным выкриком. – Г-П-У! Г-П-У! Г-П-У! - а потом, изображая шипение паровоза паром, доставившего поезд к перрону вокзала, шепелявил. - Ш-п-а-н-у п-р-и-в-ё-з! Ш-п-а-н-у п-р-и-в-ё-з! 
За шутками и прибаутками ни пассажиры, ни мы не заметили, как поезд остановился на станции «Нижний Тагил». Покидая вагон, пассажиры желали нам поскорее добраться до детского дома, не замёрзнуть по пути и постараться больше не воровать.
 С вокзала, следуя гуськом за нашим командиром, согреваясь на ходу топаньем ног, обутых в безразмерные ботинки, засунув точно в муфту руки в рукава телогреек, щурясь вовсе не от солнца, которое просвечивало насквозь снежную изморозь, сыпавшуюся на наши головы, а от мороза сковывавшего ресницы глаз, мы, наконец, добрались до места. Дверь впустила нас в длинный неосвещённый коридор барака с многочисленными в нём дверями, за которыми были комнаты - обиталище людей. Запах помоев, преследовал нас до самых дверей комнаты, в которой проживала семья командира. Его жена встретила нас с улыбкой на лице.
 Никто из команды самостоятельно расстегнуть пуговицы на телогрейках не смог: пальцы на руках не разгибались. Да, к тому же глаза застила влага с оттаявших в тепле ресниц. Жена с мужем общими усилиями раздели нас и посадили на тёплую русскую печь, на которой грелись их дети - сестрёнка с братом. От тепла ноющая боль крутила, пальцы рук и ступни ног и заставила забыть всё на свете. Мои товарищи страдали не менее чем я. Хозяйские дети советовали нам:
- Трите суконками друг другу руки и ноги, - и совали нам лоскуты от солдатской шинели. - Мы, когда с улицы прибегаем, всегда так делаем, да ещё снегом растираем замёрзшие лица, - делились они своим жизненным опытом.
Вскоре тепло охватило руки, ноги и всё тело и я принялся разглядывать комнату. Круглый стол и табуретки стояли около стены. Репродуктор был закреплён на стене над столом, и бумажный его рупор сипел о чём-то разными голосами. Над столом с потолка на длинном шнуре свисала электрическая лампочка. Вдоль другой стены, уткнувшись спинкой в угол, стояла двуспальная железная кровать. Напротив печи висела полка с посудой, а под ней на лавке пристроились вёдра с водой. У порога над помойным ведром висел рукомойник. Всё здесь мне напоминало «наш» барак, в котором когда-то мы жили в Новосибирске. Пока мы отогревались на печке, хозяйка собирала обед. Пахло свежеиспечённым хлебом и нам так захотелось есть, что мы от нетерпения из-под занавески, скрывавшей нас, пытались рассмотреть, чем же нас будут кормить. Хозяйка установила два чугуна в центре стола, прикрыла их полотенцем, чтобы не так быстро остывало варево, и велела нам усаживаться за стол. Нас было десять человек, да ещё двое хозяйских детишек, а табуреток только шесть, так что сидели подвое на каждой, а я решил не тискаться вдвоём на табурете и встал как раз против миски с ложкой. Мисок оказалось семь и столько же ложек - по миске и ложке на двух едоков. Хозяйка черпаком наполнила миски варевом:
- Кушайте, детки! Не обожгитесь! - по очереди, передавая, друг другу ложки мы принялись хлебать варево - мучную болтушку на кипятке: вот почему пахло хлебом. Каждому досталось по три варёных в мундире картофелины. Выпили по кружке кипятку. Это был и обед и ужин.
 Вечерело. Наш командир принёс с улицы тюк соломы. Разложил её на полу. После утомительного переезда на поезде, и какого-никакого обеда-ужина хотелось спать. Закопались в солому и, укрывшись мешками и рваными одеялами, уснули. Не скоро я улетел в сновидения: слушал разговор нашего командира с женой.
- Господи! И когда же это кончится!? - говорила женщина плачущим голосом. - Войне конец как год, а легче не стало: есть нечего, по карточкам дают крохи - только чтобы мы не умерли с голоду. На работе - лишь работа, зарплата - это опять же…, - женщина замолчала, заскрипела кровать, и вновь послышался её голос. - Господи!
- Да, потерпи, мать! - уговаривал её муж, - всё поднимем, всё вытерпим!
- Да, как же это, - заговорила опять жена, - посмотри на этих заморышей! Скольких ты таких отвёз в детдома, а этой беде нет конца! И на рынке и вокзале беспризорников - пруд пруди!
- Не зуди! Говорю, образуется всё! Вытерпели же войну и эту беду осилим! - сердился муж.
- Ладно уж, не серчай! Как-нибудь справимся, - соглашалась жена. - Одно не пойму: по радио говорят и говорят, что вот-вот будем хорошо жить, а всё не так выходит, как обещают. Я бы, молчала, если бы не видела, как буржуйствует начальство: на ЭМКах разъезжают, вечерами посмотри, кто в вокзальном ресторане гуляет - опять же, они. Они «гуляют», а нам «терпи!».
- Ты, мать, не ропщи! Так уж устроено, - и на всякий случай пригрозил жене. - Не вздумай жаловаться соседям. - И, уговаривая заплакавшую жену, принялся вспоминать свой фронтовой опыт.
- Ты посмотри, сколько всяких генералов и маршалов образовалось после войны, все в звёздах, нацепленных на мундирах аж до «дальше некуда». И все живёхоньки и целёхоньки, а вот нашего брата - солдата на каждую их звезду тысячи костьми полегли, да и пропали без вести! - и, наверное, успокаивая самого себя, от возмущения такой несправедливостью, проговорил. - Да, что поделаешь - так уж наша жизнь устроена! - вздохнул, и наступила тишина.

 «Да, что поделаешь - так уж наша жизнь устроена!»- вспомнились мне недавно эти слова фронтовика, когда, спохватившись, власть предержащие, стыдливо спрятавшись за слова: «Никто не забыт, ничто не забыто!» - стали одаривать крохами забот, оставшихся в живых солдат, вынесших на своих плечах все тяготы войны. Цинизмом отдаёт эта запоздалая забота о ветеранах: то вдруг выясняется, что ветеран не вовремя был внесён в списки очередников на улучшение жилищных условий, поэтому не может в срок получить квартиру - и тогда, как очередная забота о ветеранах, сообщается решение главного чиновника страны об изменении правила постановки на очередь ветеранов. А то вдруг отменяется обязательное ежегодное медицинское освидетельствование инвалидов войны и опять же это преподносится, как очередная забота о ветеранах. Или наградят по случаю круглой даты окончания войны юбилейной медалью и от «щедрот своих» правительство одарит ветеранов нищенской денежной подачкой и опять же это преподносится, как очередная забота о ветеранах. А в то же самое время, заполучив все блага, созданные за годы советской власти рабским трудом многих поколений тружеников страны, новые хозяева жизни обрастают дворцами, яхтами, огромными счетами в зарубежных банках. Создают законы, которыми прикрываются, как щитом от народного возмущения. Становятся хозяевами предприятий, которые хитроумно были отняты ими у народа и обогащаются за счёт жестокой эксплуатации новой популяции рабов. А проплаченые политболтологи и журналисты, а то и сами власть предержащие, используя средства массовой информации, вещают о том, как денно и нощно идёт работа в правительстве на благо всего народа, не говоря уже и о ветеранах войны.
Поневоле воскликнешь от безысходности: - Господи! Когда всё это закончится!

 Утро преподнесло нам огорчение: наш командир, цепляясь руками за спинку кровати, с трудом встал, но умыться и сесть за стол выпить кипятку не смог - заболел. Как не подбадривала его жена и ласковыми словами и руганью, толи от постоянного недоедания, толи от фронтовых ранений совсем разболелся наш командир, сходил поддерживаемый женой во двор по нужде, с усилием забрался на кровать и забылся сном. Проснулся к полудню. Посмотрел на нас, и будто увидев впервые, пробурчал:
- Так как же теперь быть? Куда их девать?
 А мы, столпившись возле него, были в отчаянии: есть хотелось до тошноты, а от бесконечного питья кипятка только на двор по нужде бегали. Жена командира с детьми давно ушли в город, и нам велела не покидать комнаты, и смотреть за её мужем, помогать ему. Мы, в надежде найти хотя бы что-нибудь съестное, обшарили закоулки комнаты, но, увы! Старания наши были напрасны! Поздно вечером вернулась домой женщина и с ней её дети. Она вытряхнула на стол куски хлеба, луковицы и сырой картофель.
- Вот и всё, что мы нахристосовали по посёлку и рынку у добрых людей, а в исполкоме, куда я обратилась за помощью, мне отказали, сославшись на то, что детей достаточно обеспечили продуктами на дорогу. Ничего, сегодня прокормимся, - присела на табурет у стола. - А что дальше с вами делать не возьму в голову, - и замолчала.
- Покорми, мать, детей! - раздался сиплый голос нашего командира, а завтра с утра решим, что делать, - и опять уснул.