Голгофа - 105

 На станции Камышлов поезд стоял долго: меняли паровозную бригаду. Проводница нашего вагона, перепоручив пассажирам присматривать за мной, покинула вагон. Вернулась не одна – с милиционером.
- Вот, он – путешественник! – и, как говорится, с рук на руки передала меня ему, на прощание, шепнув:
- Я не рассказала твою историю, сочини сказку, если не хочешь, чтобы тебя вернули к родителям!
 До сих пор не могу понять, почему проводница так поступила. Может она просто сочувствовала мне, а может, по какой другой причине – стоит строить лишь предположения! Сам я отлично понимал, что ожидало меня дома, если бы я вдруг объявился. Жизнь моя вернулась бы «на круги своя», и, может быть, от родительского «воспитания», потеряв из-за побоев способность и учиться и просто нормально жить, я стал бы идиотом. Во всяком случае, несмотря на трудности, которые пришлось мне пережить среди чужих людей, череда приключений, выпавшая на мою долю до возвращения под родительское крыло, обогатила меня житейским опытом, оздоровила психику и развила умственно.
 На вокзале в дежурке два милиционера, привыкшие к общению с беспризорниками, без всякого ко мне интереса запротоколировали придуманную мною «сказку». Я опасался, если назову свои настоящие фамилию и имя, то меня отправят к родителям, а дома меня ждало …. Милиционер, очевидно, неоднократно обращался ко мне, а я его просто не слышал, придумывая фамилию и имя себе, чтобы их не забыть и чтобы прилипли они ко мне навсегда. Наконец я услышал вопрос милиционера:
- Так как же тебя зовут? В конце концов, если ты из посёлка Ощепково, то какого лешего тебя на поезд занесло!? Покататься захотел?
Другой милиционер, сообразив, что мне не по себе сказал:
- Смотри, он трясётся от страха! Дай мальчишке очухаться.
- Да не трясусь я от страха, мне холодно и есть хочется! – осмелев, вступился я за себя.
- Ну, так как же тебя зовут? – спросил меня милиционер.
- Тимофеев, - сообщил фамилию, вспомнив, нашего кота Тимошу. - Зовут Сашей, - присвоил я себе имя младшего брата. С этого момента стал я Тимофеевым Сашей и считал, что уж как зовут брата и кота никак невозможно забыть.
 - Слава Богу!- вздохнул милиционер. - Вспомнил! Подпиши протокол с описанием твоих приключений, – так он назвал мою «сказку».
Старательно выдавливая тупым грифелем карандаша буквы своей новой фамилии, я выводил – «Тара», и на моё счастье грифель обломился.
- Эх, ты грамматей! – засмеялся, затачивая карандаш милиционер. – Что же получается, - и он произнёс, как будет звучать моя фамилия. - Тарафеев,- пиши правильно!
Спохватившись, что сам себя чуть не разоблачил, исправляя буквы – предательницы, вывел - «Тимофеев».
- Молодец! – похвалил меня милиционер. - Поешь,- и отрезал два ломтя от буханки хлеба. - Извини, брат, больше тебе с голодухи не положено. Вода в бачке, кружка на бачке – лопай!
 В дежурку вошёл милиционер, при шпорах и при шашке. Мои милиционеры встретили его стоя, наверное, это был их начальник.
- Это ещё что за мелюзга объявилась? – кивнул он в мою сторону, прочитал подписанный мною листок бумажки – протокол. – Ха, да набрехал он всё! Никто его из дома не выгонял. Помните, в посёлке Ощепково, откуда этот сорванец бандиты вырезали семью, в живых остался только один малец – Сашка Тимофеев. Мы его по всей Свердловской области разыскиваем, а он вот где объявился! Видать натерпелся страху – вот и набрехал с три короба, чтобы бандиты его не нашли, как-никак свидетель их злодейства. Отведите его в детприёмник.

 Совпадению придуманного для себя нового имени с именем какого-то мальчишки, у которого родителей зарезали бандиты, в тот момент я не придал особого значения. Но в дальнейшем оно помогло мне выжить в сложных отношениях между беспризорниками, и было причиной благосклонного ко мне отношения воспитателей, особенно директора детского дома, который даже хотел меня усыновить.

От вокзала с милиционером прошли весь город. На окраине за забором высился дощатый барак, выходящий торцом на улицу. В торце барака открылась дверь.
- Ведите его сюда! – приказала, появившаяся в дверях женщина. Как оказалось, это была заведующая детприёмником, она же и врач, она же и повар, она же и завхоз – одна при всех должностях. И отдал меня милиционер на «воспитание» этой всех должностей начальнице.
- Будь здоров, брат, не грусти – всё устроится! – попрощался и ушёл.
Единоначальница ввела меня в свой кабинет. Усадила на стул, налила мне кружку кипятка, сунула в руки горбушку хлеба.
- Завтракай!
Переписала в толстый журнал из сопроводительной записки данные обо мне, дождавшись, когда я «позавтракал», втолкнула меня через другую дверь в длинный коридор барака.
- Иди, осваивайся, - захлопнула за мной дверь, и я слышал, как щёлкнул запор. Так я узнал, что было две двери – через одну был вход с улицы в кабинет заведующей, а через другую из кабинета можно было попасть в помещение детприёмника.
 В коридоре было холодно, не то, что в кабинете заведующей и ни души. Стоял и соображал, что же мне делать, куда направиться по этому коридору. Вдруг с грохотом распахнулась, ударившись об стену, боковая дверь. Из дверного проёма выкатился клубок дерущихся мальчишек. Мелькали кулаки. Один мальчишка бил всех подряд по головам сапогом. Другой - сидел на плечах рослого парня и шваброй, словно пикой колол спины дерущихся ребят. Дети, которые не вышли ростом, кидались под ноги более рослым и, обхватив руками их ноги у щиколоток, валили свои жертвы на пол и топтали ногами поверженных. «Ничего себе драка, мы так не дрались, за такую драку можно было получить по шее, и с тобой бы никто не дружил!» - подумал я. Стоял и наблюдал драку. Ко мне, размазывая по лицу сочившуюся из носа кровь, подбежал мальчишка и закричал:
- Чего стоишь? Ты за кого? За Мишку или Чинарика?! – и, не дожидаясь ответа, ударил меня в поддых. Изловчившись, я ударил его ногой между ног, отчего тот присел, схватившись за низ живота и засипел:
- Ты чего?
- Да, ничего, я новенький! Меня только привели!
- Так бы и сказал, а то пинаешься, - всё ещё не оправившись от моего удара, выдавил из себя мальчишка и, отдышавшись, предложил. – Давай дружить! Меня зовут Корлябка! А тебя как?
- Сашка!
Наш разговор привлёк внимание дерущихся ребят, прекратив “баталию,” окружили нас и посыпались вопросы, на которые я не успевал отвечать.
- Как там на воле!?
- Откуда пришёл!?
- Легавые поймали или сам сдался!?
- Тибрил или попрошайничал!?
- С Юга или на Юг драпал!?
 Между градом сыпавшихся на меня вопросов я ухитрился рассказать навязанную мне милиционерами «сказку», приврав, что пырнул одного из бандитов ножом и убежал. Среди новых знакомых я сразу стал своим: ещё бы – не побоялся взрослого мужика порезать ножом! Общаясь с ребятами, узнал, что Мишка, который дрался сапогом, был главарём шайки. Главарём другой шайки был Чинарик – это тот мальчишка, который сидел на плечах «верноподданного» и дрался шваброй. Мне предстояло сделать выбор, к какой шайке примкнуть. Нейтралитет был невозможен: будут бить и те и другие и никто за тебя не заступится. Само – собой я оказался в шайке, в которой был мой новый «дружок» Корлябка - в шайке Мишки.
 В неотапливаемом бараке было не теплее, чем на улице. Коридор, начинавшийся от дверей кабинета заведующей, заканчивался дверью в туалет – небольшое помещение с тремя круглыми отверстиями в полу над выгребной ямой. В середине коридора двустворчатая дверь открывалась в «игровой» зал, в котором протекала жизнь беспризорников от утренней побудки до отбоя. Играли в карты или чехарду, а то просто рассаживались вдоль стен и отдавались течению мыслей о том времени, когда наступит лето и можно будет сбежать из детприёмника на волю, и тогда ищи-свищи ветра в поле! После ужина мы, сбившись в группки, с интересом наблюдали за помощницами заведующей, которые закончив дела на кухне, отягощённые сумками уходили домой. Женщины нас боялись и старались покидать детприёмник через кабинет заведующей, но по какой-то причине иногда уходили под охраной сторожа через общий выход. Конечно, интерес наш был не бескорыстный: иногда ребятам постарше удавалось вырвать сумку у потерявшей осторожность женщины – и у нас был пир. Сторож нам был не помехой: когда мы окружали женщин, то он всегда оставался в стороне. Сторож изредка «одаривал» Мишку и Чинарика хлебом и сигаретами, разумеется, не по своей доброте: на «воле» у них остались друзья, которых сторож боялся - поэтому он и был таким добрым. Мишка и Чинарик делились со своими подданными тем немногим, что имели в счастливые дни – на этом и держалась их власть.
Ещё одна дверь вела в столовую – помещение, уставленное длинными столами, обставленными лавками. Дверь в столовую открывалась три раза – на завтрак, обед и ужин. Перед дверью всегда группировались дети, заглядывая в столовую через замочную скважину, пытаясь увидеть что там происходит, и нюхали через дверную щель кухонные запахи. Такая «любовь» детворы к столовой объяснялась терзавшим их голодом.
 Первый день моего пребывания в детприёмнике закончился ужином - кружкой несладкого чая, пайкой хлеба, и знакомством со спальней. Корлябка привёл меня в помещение, уставленное вдоль стен железными кроватями. Ни подушек, ни простыней, ни одеял на кроватях не было. Одни лишь рваные матрацы.
- Сашка, эта свободная, - указал мой дружок на кровать, стоявшую рядом с его кроватью. - Спать будем на одной кровати.
- Как это? – удивился я.
- Да, вот так! – принялся он мне объяснять. – На мой матрац ляжем, твоим – накроемся, тогда и не околеем. Мы все так спим. Печку в спальне не топят, понятно?
Постепенно спальня заполнялась детьми. Готовили спальные места: на свои кровати перетаскивали матрацы со свободных. Ребята из шайки Чинарика, сдвинув несколько кроватей, азартно «резались» в карты на утреннюю пайку.
На двух кроватях придвинутых друг к другу играли в «душегубку». Желающего задушиться не до смерти усаживали в центр кроватей, и два пацана обмотав чулком в один оборот ему шею, медленно тянули за концы чулка. Лицо добровольца бледнело, глаза закатывались и, сипя горлом, он валился на бок, и лишь тогда концы чулка отпускали. Проходило немного времени «задушенный» приходил в себя, садился и радостно сообщал о том, что «увидел» и что почувствовал:
- Сначала было трудно дышать, - говорил он. – Потом темнело в глазах и шумело в голове, потом видел всё красное и ничего другого, только красное, и было жарко, а потом всё пропало и стало темно, а потом – ничего не помню, что было потом!
Разумеется, я не удержался и испытал на себе все прелести этой забавы.
 Ночью прижавшись, друг к другу мы с Корлябкой дрожали от холода: накрывавший нас матрац был слишком узок, чтобы укрыть нас обеих полностью. Наконец, Корлябка не выдержал:
- Сашка, погрейся пока, а я в туалет сбегаю и шамовки добуду!
Казалось, я спал вечность, так было уютно и тепло под матрацем, разбудил меня Корлябка:
- Сашка, теперь моя очередь греться! Беги в туалет!
- Я не хочу!
- Дурак, возле двери в туалет на табурете свеча горит. Ты от неё низ откуси, да немного – оставь другим. Смотри не загаси свечу!
 Коридор действительно освещала большая стеариновая свеча, и я сделал так, как советовал Корлябка – откусил кусочек от свечи. Старательно разжевал стеарин – рот наполнился слюной, проглатывая её, я ощутил сытость. Перестало от голода сосать под ложечкой, но зато бурчало в животе. Интенсивное жевание стеарина превратило его в тянучку, белую массу – жвачку. Забираясь под матрац, я услышал чавканье Корлябки и его шёпот:
- Не проглоти жвачку, а то потом животом маяться будешь: заклинит.
Утром, проходя мимо табурета, на котором ночью стояла свеча, и следа от неё не заметил: за ночь свеча была «съёдена», но зато многие ребята жевали превращённый в жвачку стеарин.