Голгофа - 103

 5
 В отрочестве быстротечность времени не ощущается. Так, очевидно, устроена ещё неокрепшая детская психика. Для меня день умещал в себе множество разнообразных событий. В течение дня наша компания мальчишек то оказывалась на Оби, и, накупавшись до дрожи в теле, ещё не согревшись от холода, набранного в быстрых водах реки, бежала на городской рынок, где тратили мои тридцатирублёвки на съестное. Потом мы ехали на трамвае до завода имени В. Чкалова и, пробравшись на его территорию, лазили по обломкам Яков (самолётов - истребителей) их не спешили убирать. Может быть, работником авиазавода просто не хватало времени на утилизацию разбитых Яков, так как завод в три смены «гнал» план по производству реактивных истребителей. К тому же завод приступил к производству гражданского ширпотреба: велосипедов марки «ЗИЧ» (завод имени Чкалова) и алюминиевой посуды с клеймами «ЗИЧ».
 Набегавшись за день, не дожидавшись отца с работы, не раздеваясь, засыпал на кровати, а утром проснувшись, удивлялся тому, что лежу раздетым под одеялом, а моя одежда аккуратно сложена на табурете. Отец жарит на кухне яичницу. Мы с ним завтракаем. Отец уходит на работу, а я из тайника извлекаю несколько тридцатирублёвок и мы с Вовкой Резеповым отправляемся покупать снаряжение для путешествия на Алтай. В охотничьем магазине нам несовершеннолетним сорванцам за тридцать рублей продали два ружья - затворок калибра 32. Так называли эти ружья, переделанные из винтовок, от которых, очевидно, «ломились» склады, и чтобы как-то окупить производство теперь уже не нужного оружия, да, к тому же устаревшей конструкции и низкого качества, расточив нарезные стволы под дробовой заряд, заполнили такими ружьями торговую сеть. Патронташи, патронные гильзы, и заряды (порох, капсюли и дробь) приобрели в том же магазине. Хотели купить две короткоствольные двустволки, но у нас закончились деньги. Вовка пошёл прятать снаряжение в схрон, устроенный нами в подвале его дома, а я направился за деньгами. К моему огорчению тайник был пуст. Путешествие на Алтай было под угрозой, и я вспомнил о том, что в матраце остались ещё деньги. Вовка остался дожидаться меня в городе, а я побежал в хозяйство к маме.
 Сестра встретила меня словами:
- Чего черти принесли? Сидел бы у отца и без тебя забот полон рот!
Сестру задобрил конфетами-подушечками, которые каким-то чудом ещё остались в кулёчке, хотя по дороге в хозяйство я их ел. Дождался момента, когда сестра вышла из дома, влез в матрац и уже вытаскивал деньги, как, получив затрещину, услышал голос мамы:

- Ты что там потерял? - увидела у меня в руках деньги села на табурет. - Так вот кто у нас вор, а я-то думала, что обсчиталась, забыла, сколько денег выручила за продажу мяса! - и замахнулась на меня. - Ах, ты дрянь!
Я нисколько не испугался и возмутился: 
- Я не крал деньги, я их давно нашёл! Хотел тебе рассказать, но ты не стала меня слушать, и я подумал, что деньги тебе не нужны!
- Сейчас покажу, как они мне не нужны! – был исхлёстан плёткой, с которой мама не расставалась, когда ездила верхом на лошади, а на моё несчастье она домой приехала на лошади. Мама стегала меня плёткой, но я не плакал, а судорожно соображал, что же будет со мной дальше: деньги потрачены, и их не вернуть. Терпел боль и думал, что же мне делать?
Мама попросила соседку присмотреть за хозяйством, пока будет отсутствовать, и отвезла нас с сестрой к отцу. Меня - «на правёж», а сестру - в качестве надсмотрщика за мной. Мама оставила нас у отца и уехала. Отец тут же приступил к «правежу»: зажал мою голову между ног, и поясным ремнём, припоминая все мои прегрешения, а особенно последнее - кражу денег, принялся нахлёстывать мой многострадальный зад. Отпустив меня, отдыхая больше от возбуждения, чем от сил, затраченных на моё избиение, выяснял с кем, когда и где я тратил деньги. Узнав, что я накупил всякого охотничьего снаряжения, и что оно спрятано у Вовки Резепова, связал мне руки проволокой, привязал их к дверной ручке кухонной двери и ушёл к Резеповым. Сестра пыталась развязать мне руки, но не успела: открылась входная дверь - вошёл разъярённый отец, отшвырнул от меня сестру, и та убежала к Левиным. Отец бил меня пока я не повис на дверной ручке с вывихнутыми в плечах руками. Видимо я так кричал от боли, что в квартиру, высадив входную дверь, вломились, муж и жена Левины, а за ними вбежали Галька с сестрой. О чём говорили Левины с отцом, я не знаю, но они забрали меня к себе. Левины отпустили меня через неделю, когда более-менее зажили рубцы на спине и затянулись раны на запястьях рук, и я мог, превозмогая боль в плечах, владеть своими руками.

 Разумеется, в заводском посёлке стало известно, как обошёлся со мной отец, что и послужило основанием подозревать его, когда я сбежал из дома, в убийстве сына, то есть меня. О том, что в нашей квартире производили обыск на предмет обнаружения моих останков в печке (следователь предполагал, что меня сожгли), я узнал после возвращения домой из побега.

 Оправившись от побоев, я притих. Был само послушание: чистил зубы и ботинки, гулял возле подъезда своего дома, не общался с Вовкой Резеповым (ему тоже запретили со мной общаться), читал книжки и даже пристрастился к рисованию. В основном рисовал больше лодки и парусные корабли, луки и стрелы. Психолог, если бы ему показали мои рисунки, наверное, понял бы, что в голове моей зрела мысль о побеге из дома. И он бы не ошибся: я задумал сбежать из дома, не столько обидевшись за «правёж», сколько угнетали меня бесконечные упрёки за моё невольное воровство и за безжалостное избиение которому подвергли меня родители. Наверное, думая, что поступают педагогично избили до полусмерти. Обида на родителей теплилась во мне долгие годы. В зрелом возрасте, переосмыслив эту историю, забыл обиду и попросил родителей простить меня за невольно причинённую им в те далёкие годы утрату тех проклятых денег, которые вообще-то спустя семь месяцев после их кражи, превратились в фантики: грянула денежная реформа 1947 года. Сегодня, умудрённый жизненным опытом, я понимаю, что значили те деньги для моих родителей, живших начиная с 1936 года и все военные годы в нищете и при этом растившие четверых детей.