Голгофа - 102

 4
 Однажды мама уехала на несколько дней в Новосибирск к отцу. Я перебрался с сундука, на котором спал, на её кровать. Всю ночь промучился: под головой и плечами матрац был таким твёрдым, будто был набит не ватой, а кирпичами. Рассвело. Сестра с братом ещё спали, и, недолго думая, я распорол ножницами по шву торец матраца и вытащил не кирпич, а туго увязанную пачку тридцатирублёвок. Засунул руку в матрац – новая пачка денег. Сидел на кровати смотрел на кучу денег и думал: «Мама, наверное, не догадывается о том, что хранится в матраце, если эти деньги лежат себе и полёживают, и ей до них нет дела. Вот мама обрадуется, когда расскажу , на чём она спит». На всякий случай деньги положил на место и кое-как зашил шов в матраце. Сестре о своей находке не рассказал – не хотел, чтобы она первая обрадовала маму. Из города мама вернулась очень сердитая: как всегда поругалась с отцом. Накричала не понятно за что и на меня и на сестру, и я решил: «Надо точно перебираться к отцу». Несколько раз пытался рассказать маме о находке, но она не пожелала меня слушать и велела лучше помогать сестре и не болтать попусту. Весь день я был в раздумье – рассказать маме о деньгах или нет, и пришёл к выводу, что маме не нужны эти деньги, наверное, потому, что получает деньги за работу в хозяйстве. А раз так, то деньги мои: я же их нашёл, а никто другой! Несколько дней мучился над проблемой – где и на что можно потратить такую уйму денег. Мучения мои, очевидно, сказывались каким-то образом на моём поведении. Мама пыталась узнать, что со мной, не заболел ли. Обида на маму за её нежелание выслушать меня о находке укрепила моё окончательное решение уйти к отцу и в городе истратить все деньги, но на что я просто не представлял в тот момент. Сестра жаловалась маме на моё нежелание помогать по хозяйству. Не разобравшись в причине моего состояния, мама отправила меня к отцу со словами, что он уж точно сумеет привести меня в божеский вид. Это было большой ошибкой мамы: уходя в город, я прихватил с собой пачку тридцатирублёвок, оставив остальные деньги в матраце, решив, что они спрятаны надёжно. Отец, в противоположность маме, меня в свободе не ограничивал. Он жил сам - по себе, то есть допоздна пропадал на работе, а я жил - сам по себе: целыми днями пропадал в городе, но к ночи, до прихода отца возвращался домой. Так что сосуществовали мы вполне мирно.
 В предвкушении дневных приключений просыпался чуть свет. Притворяясь спящим, лежал в постели, дожидаясь ухода отца на работу, и меня одолевали разные фантазии: то представлял, как на купленном велосипеде буду гонять по городу, то видел себя обвешанного ружьями и шагавшего по таёжной глухомани на Алтай к старшему брату. Деньги, неожиданно попавшие в мои руки, подстёгивали моё воображение, и мне хотелось их тратить, покупая всё, что попадалось на глаза. Ждал, ждал… и слышал, как просыпается наш дом: слышалось хлопанье закрывающихся дверей - люди уходили на работу. Слышался ноющий визг подшипников под окнами нашего дома: это с нашего двора безногие калеки - фронтовики, привязав себя ремнями к самодельным тележкам, отталкиваясь от досок тротуара зажатыми в руках колодками, отправлялись на «работу»: кто на рынок торговать всякой-всячиной, а некоторые просить милостыню, как на рынке, так и на церковной паперти.
 Визг подшипников, удары колодок по доскам тротуара поднимал отца с постели. Он, наскоро позавтракав, уходил на завод, а я, схватив кусок хлеба и достав из «тайного» места несколько купюр тридцатирублёвок, встретившись во дворе с Вовкой Резеповым, отправлялся тратить деньги в нашем заветном месте - на центральном городском рынке. Для того чтобы было понятно чем притягивал нас рынок, необходимо описать что же представлял он собой в послевоенное время.
 Располагался рынок как раз за поворотом трамвайной линии к центру города. Огромная территория, упрятанная за высоким дощатым забором, была поделена на несколько секторов. В самом большом секторе стояли бесконечно длинные столы - продовольственные ряды, в которых торговали сельскохозяйственной продукцией. Особо выделялся сектор, где торговали всяким барахлом, который так и назывался - «барахолка». На мешковине, разостланной на земле, россыпью и навалом лежали скобяные изделия и этим добром как раз и торговали безногие калеки-фронтовики. Они точно грибы боровики, прикрыв головы кепками или колпаками, сооружёнными из газет, сидели на досках-тележках перед своим товаром, курили махорку и с тоской в глазах снизу вверх смотрели на проходящих мимо потенциальных покупателей. Увидев нас, просили принести «испить водицы» или сбегать в ряды и выпросить для них у торговок табаком щепотку махорки. Не было случая, чтобы какая-нибудь торговка нам отказала, узнав для кого, мы просим табак. 
 В одном ряду с «нашими» калеками сидели старики. Они позволяли нам, детям, вдоволь наиграться их товаром. Торговали старики ружьями, охотничьими ножами и капканами на разное зверьё. Каких только ружей у них не было! Кремневые и пистонные одностволки, старинные двустволки, берданки и современные ружья для разного боя.
Эти две категории торговцев доверяли нам полностью, и мы зачастую видели, как «наши» калеки передавали старикам немецкое оружие и отечественного производства наганы и пистолеты. Возле товара стариков всегда вертелись какие-то люди. Оглядываясь по сторонам, взяв ружьё в руки, они делали вид, что торгуются. Получив от продавца свёрток, расплатившись и вернув ружьё на место, уходили. Вот так происходила торговля боевым оружием на городском рынке.
 Сектор, в котором торговали одеждой, обувью и прочим тряпьём всегда был заполнен людьми. Толчея людей была несусветная. Наверное, по этой причине сектор называли толкучкой. Разумеется, на толкучке можно было приобрести обувь и лишь дома обнаружить, что тебе вручили нечто, изготовленное из бумаги, но так покрашенную, что не сразу и поймёшь, из чего она сделана.
 Больше всего нас привлекал сектор, в котором можно было насмотреться разных чудес, демонстрируемых обычно бывшими фронтовиками, которые сумели, возвращаясь на родину из Германии, привезти «трофеи». Некоторые привезли женские украшения, как потом оказалось - просто безделушки, не имеющие никакой цены. Кое - кто запасся часами, а самые сообразительные привезли с собой большое количество швейных иголок, на которые был особенно большой спрос после войны. Были и более дальновидные фронтовики. Один такой вывез из Германии кукольный театр, умещавшийся в чемодане и вокруг этого «предпринимателя» всегда толпился народ, которому он за плату демонстрировал представления - про козлика и серого волка, про красную шапочку или про то, как Гитлера в плен брали. Другой фронтовик владел очень интересным устройством: на штативе был укреплён продолговатый ящик, по торцам которого были смотровые оконца и установлены зеркала, направлявшие свет на квадратные окошки, расположенные против смотровых оконцев. В квадратные окошки вставлялись стёклышки, и через смотровые оконца можно было рассматривать нанесённые на них изображения. Секрет успеха этого устройства у посетителей рынка заключался в том, что с одной стороны ящика демонстрировались слайды с приличными рисунками - пейзажи экзотичных стран; портреты дикарей; животный мир Африки - львы, жирафы, носороги, слоны; сцены сражений гладиаторов; парусные корабли и много чего ещё занимательного и необычного. С другой стороны ящика любители порнографии могли удовлетворить своё любопытство. Оконце, через которое смотрелись приличные картинки, было доступно для детей: стоил просмотр три копейки, а вот «крамольное» оконце доступно было лишь взрослым: просмотр серии слайдов стоил десять копеек, для детей цена была слишком велика.
 Разумеется, пересмотрев многократно серии доступных картинок, мы жаждали посмотреть, а что же такое интересное рассматривают мужчины в другом оконце и при этом то смеются, а то и матерятся, выражая этим своё восхищение увиденным. Очередь к недоступному для нас оконцу почти никогда не убывала. Однако в дни, когда на запретное оконце практически не было спроса, наша компания абонировала его за один рубль. На плечи крепкого мальчишки усаживался самый сообразительный из нас, рассматривая картинки через ставшее доступным его глазам оконце, комментировал увиденное. Комментарии были настолько откровенными, насколько отвратительными были сценки, на которых голые мужчины и женщины совокуплялись в позах животных. Картинки комментировались на похабном языке, к которому мы привыкли, слушая, как на нём взрослые мужчины называют свои интимные взаимоотношения с женщинами. Если быть откровенным, нам самим не нравились эти картинки, какое-то чувство самосохранения своего эго инстинктивно вызывало отвращение к таким изображениям человеческих отношений, хотя каждому из нас, благодаря дворовому воспитанию, давно были известны и тайна деторождения и сексуальные игры взрослых. Но желание казаться друг перед другом всеопытными парнями заставляло нас, подавляя в себе стыд, смеяться над этими комментариями.
 Самым интересным развлечением на рынке было посещение брезентовой палатки, в недрах которой демонстрировалась зрителям говорящая голова. 
На скамеечке возле входа в палатку сидел инвалид и рассказывал всякие «страсти - мордасти» про голову: мол, голова живёт без туловища, питается только свежей человеческой кровью и может не только отвечать на задаваемые вопросы, но и смешить народ анекдотами. Инвалид заодно продавал входные билеты. Желающих посмотреть на чудо-голову было достаточно, но палатка вмещала не более пятнадцати - двадцати человек, так что посещение головы было организовано по сеансам. Нам так хотелось посмотреть на голову, что, несмотря на контролёра, не пропускающего на сеанс безбилетников, иногда нашей компании удавалось проникнуть в палатку.
 В центре палатки на постаменте не выше пояса взрослого человека, как бы вырастая из блюда, лежала голова человека с закрытыми глазами. На шее видны были следы крови. Когда палатка наполнялась зрителями, начинался сеанс разговора с головой:
- Проснись! - приказывал «артист» голове (он же и хозяин палатки). Приподнимая веки, голова зевала и нехотя произносила. - Ну, чо тебе надо?
Зрители от удивления ахали, «артист» обращался к публике:
- Кто желает поговорить с головой? - находился желающий зритель.
- А какой ноне год, ну, там месяц?
Голова отвечала. Публика опять удивлённо ахала и кто-нибудь спрашивал:
- А зовут тебя как?
- Головой и кличут, а ранее и фамилия была, да кончилась!
Публика засыпала всякими вопросами голову, и она отвечала, а иногда и материлась, если задавали вопросы, на которые затруднялась ответить. Публика была в восторге, хотя и понимала, что без хитрости такое представление не обходится.
 Недолго “тайна” головы оставалась тайной. Виновниками раскрытия тайны были мы, но в большей степени - сам хозяин аттракциона. После нескольких удачных нашей компанией посещений головы, случилось и неудачное. Наверное, мы просто надоели хозяину аттракциона, и он в грубой форме выставил нас из палатки и при этом так толкнул Вовку Резепова, что тот упал и разбил нос. Вовка вытер кровь и со словами:
- Я покажу, как толкаться! - схватил камень, вбежал в палатку, и, метя в обидчика, попал камнем в говорящую голову. Надо было видеть, какова была реакция головы! Говорящая голова вдруг обрела тело: посреди постамента с блюдом на шее стоял мужик, крыл матом всё и вся, ранее маскировавшие его зеркала, сыпались осколками к его ногам. Зрители были в восторге и так хохотали, что про Вовку забыли, и мы благополучно сбежали от гнева хозяина аттракциона.
 Не только ради развлечения мы почти ежедневно оказывались на рынке. У нас на рынке был знакомый калека - фронтовик, изувеченный, как говорили о нём люди, «дальше некуда». Глядя на этого человека, лишённого рук и ног - на человеческий обрубок, притороченный ремнями к деревянному ящику на колёсиках, мы не представляли, как он вообще может жить. Но вопреки всему он жил, и мы опекали этого инвалида, дружили с ним. К открытию рынка калеку в ящике привозила жена, устраивала на «рабочее место» у ворот рынка, поила водой, раскуренную сигарету вставляла ему в рот, прощаясь с мужем говорила:
 - Дыми, самовар ты мой ненаглядный! Трудись!
 Калека одет был в гимнастёрку, увешанную боевыми наградами, перед ним стоял небольшой ящичек и всякий, входящий на рынок и выходящий, кидал в него деньги - так он «зарабатывал» на жизнь и на содержание семьи. Калека никого не благодарил. Он, не замечая никого, смотрел внекуда. Спустя какое-то время к нему, притороченная к тележке на подшипниках, цепляясь руками за землю, подползала безногая женщина, судя по гимнастёрке и боевым наградам тоже фронтовичка. Калеки обменивались приветствиями. Женщина подзывала нас к себе, давала нам деньги, взяв их из ящичка, и мы, зная, что купить, приносили им бутылку водки и на закуску хлеб и колбасу. Женщина сначала выпивала сама, потом наливала водку в кружку и поила калеку, кормила его. Выпив они сидели молча, но водка брала своё: не только туманила им сознание, но и, очевидно, помогала не чувствовать себя несчастными людьми, забыть обиды нанесённые судьбой и вычеркнутыми из жизни государством, которому они отдали своё здоровье.
Женщина принималась напевать потихоньку песни, грустные, жалостливые, тоскливые, выжимавшие слёзы у слушателей. Возле калек собирался народ, и просил «играть и играть» песни и благодарил за пение деньгами. Где-то в полдень приходила жена калеки. Умывала его, помогала тут же у ворот справить малую нужду, забирала «выручку» и, попеняв его подруге по несчастью за водку, уходила домой. После закрытия рынка забирала мужа. А вот за женщиной калекой никто не приходил. Она уползала на территорию рынка и где-то там устраивалась на ночёвку.
 Много раз мы встречались с этими калеками, но однажды наши знакомые не появились у ворот рынка. Да, и во всём городе в одночасье исчезли искалеченные войной люди. Одни говорили, что всех калек арестовали за попрошайничество, другие говорили, и это было похоже на правду, что их собрали в одно место, и они живут там, как в тюрьме .
 Город, будто, обеднел, будто потерял что-то главное, необходимое для жизн населения. Было неинтересно смотреть на людей, покорно по инерции живущих в суете. Пропал аромат общения с калеками - фронтовиками, которые нам мальчишкам рассказывали о войне вовсе не то, что было написано в рассказах и как говорили по радио о героических подвигах солдат на фронтах Великой отечественной войны. Что-то важное исчезло из нашей жизни с исчезновением солдат-калек.

 И лишь спустя много лет я понял, что исчезло - исчезла правда о войне!