Популярная литература в середине XVIII века - 7

Поэма Попа оказывала на читающую публику такое же влияние, какое имел Зульцер на Болотова; она будила мысль, заставляла вдумчивее смотреть на Божий мир и следить за собой, за внутренним миром человека. Разница в том, что Болотов не почерпал свои воззрения из первых рук, а из сочинений немецких поклонников английского писателя. Представителями этой группы являются у немцев Брокес, Галлер, Гагедорн; с ними, весьма вероятно, Болотов тоже познакомился, перечитав под впечатлением Зульцера много разнообразных описаний природы.

 Произведение Зульцера написано в 1745 году в том же духе оптимизма и провиденциализма, как и "Опыт" Попа. Оно появилось в русском переводе Протопопова, крайне плохом, только в 1771 году. Состоит оно из трех частей -- теоретической, разговоров приятелей и краткого понятия обо всех науках; в русском переводе имеются только две первые. Может быть, третья была переведена отдельно с педагогическою целью; по крайней мере по 1780 год книгами Зульцера руководствовались профессора-юристы Московского университета, а преподаватель немецкой словесности повторял со студентами его краткое понятие обо всех науках. Первая часть нашего перевода сообщает разговоры двух приятелей. Первый из собеседников, сельский житель, страстный поклонник природы и посвятивший себя ей, стремится сделать таким же своего приятеля. Он водит его по разным окрестностям поместья, указывает ему на прелести видов, полей, деревьев, растений и всего, что их окружает. Они наслаждаются прелестями дня, вечера и раннего утра, сообщающими природе свой особый колорит. Глаза гостя впервые открываются на эти красоты, и он изъявляет готовность сколько угодно предаваться созерцанию природы. На прогулках хозяин сообщает разные сведения по физиологии животных и растений; но чаще всего они изливают чувства благоговения пред величием и красотой естества. Насмотревшись на природу, герои Зульцера заключают, что все в ней целесообразно, цельно, все приносит свою пользу. Доказательства приводятся в духе богословия Вольфа, но односторонни и мелочны: например, вишни, по благости Божьей, зреют не во время зимних холодов, когда они вовсе не казались бы вкусными, а летом; виноград же зреет осенью, а не в летний жар, когда молодое вино обратилось бы в уксус. Такие образцы размышлений оправдывают смелые попытки самого мемуариста сделаться "философическим писателем". Из чудной гармонии созданий созерцатели выводят заключение о могуществе Творца и прославляют Его высокопарными лирическими излияниями. "Естество есть арфа, содержащая тысячу струн, Твоею всемогущею рукою настроенных, и в которых ты открываешь свои вечные Божеския мысли!.. Тебя, которого храм есть все пространство, которого алтарь есть земля"... и т. д. Приезжий горожанин погружается наконец в полный экстаз: "Мне казалось, что я во святом храме находился, в котором все твари делали глубочайшее поклонение своему Великому Создателю. Как в торжественный праздник, душа добродетельного наполняется святым созерцанием и думает, что она чувствует Бога". Беседы пересыпаны сантиментальными описаниями всевозможных прелестей природы до пения птиц и запаха цветов. В них всюду звучит одна и та же основная нота -- усиленное возделыванье любви к природе; эта любовь не безыскусственный порыв; она руководится наставлениями и определенною полезною целью: любовь к природе лучше всего отвлекает от скуки, которую всегда рано или поздно нагоняют шумные забавы светской жизни; она доставляет постоянное занятие уму и душе; водворяет в них спокойствие и дарует тихое лучшее удовольствие и счастье, помогая человеку углубиться в себя.

 Во второй части сочинения Зульцера эта мысль высказана резче: "Природа создана, чтобы питать животных, а человека, кроме того, увеселять". Эта часть, теоретическая и более философская, наполнена выводами и аналогиями. Перечислив животных разных свойств и нравов и указав, что природа дает всем соответствующую обстановку и пищу, автор находит, что все люди тоже получают разнообразную пищу для своих душ и различные наслаждения, смотря по потребностям. Если потребности так естественно удовлетворяются ею, то человек, чтобы быть счастливым, должен главным образом следовать естеству, природе. В ней все -- порядок; отдельному человеку кажется, что он видит беспорядок только потому, что он часто требует удовлетворения исключительно своих личных потребностей, забывая о бесчисленном ряде других существ. Самое зло, недостатки и страсти человека вовсе не нарушают гармонии. Если бы у человека отнять честолюбие или самолюбие, например, то с ними вместе отнимается наибольшее побуждение в деятельности. Зульцер очень горячо старается доказать, что зло и кажущиеся непорядки "суть удивительный источник совершенства"; но чувствуя, что зашел далеко, он слегка оговаривается, что вовсе не желает оправдывать человеческие пороки и глупости, а только показать божеский промысл в попущении зла: "...высочайшая премудрость знает из тьмы производить свет и человеческие пороки к доброму концу в рассуждении целого употреблять. Человек, однако, остается виноватым и наказания достойным; но наказание не есть истинное зло, потому что оно служит к исправлению". Вообще, доводы Зульцера слабы, хотя он горячо отстаивает, что наш гармоничный мир есть возможно совершенный; он сильно негодует против гордого невежества некоторых поносителей и жалоб "простых", упирая на изречение Попа: "Что всегда есть, то справедливо". Из идеи о порядке мира выводятся правила общежития: "Так мы должны все свои действия до малейших, как нить, учреждать по всеобщему правилу. Какое прекрасное здание, наконец, из сего учреждения произойдет. Какое спокойствие должно в нас произойдти, когда мы на сей порядок смотрим".

 Воззрения этого литературного направления нашли у нас очень благодарную почву. Наш высший, наиболее грамотный слой общества познакомился с ними как раз накануне коренной реформы, давно предчувствуемой и столь желанной, накануне Указа о вольности дворянства. Именно в эту пору, когда приветствовалось освобождение от навязчивых служебных уз, дававшее привилегированной единице полную индивидуальную свободу и укреплявшее власть ее над порабощенным окружающим, эта проповедь постоянного изучения самого себя как высшей премудрости, отождествления общественного благополучия со своим личным, крайней снисходительности ко злу и страстям и конечного, блаженного успокоения на лоне природы, этого храма Божества, должна была оставлять глубокие следы в умственном мире нашего вольного и обеспеченного дворянства. Она не только открывала ему глаза на природу, но косвенно, с высоты философской науки, давала санкцию общественным отношениям того времени, как бы поощряла невнимательное отношение к угнетенным и бесправным, потому что эти бедствия не могут составлять истинного несчастия для философского ума, и ощущение последнего исчезает пред могуществом добродетели, которую Бог сделал всем равно доступною, а жаловаться на воображаемые несчастия могут только безумные нечестивцы да "простые", то есть неразвитая, лишенная просвещенья масса. Эта проповедь как дополнение взглядам, распространяемым популярными нравоучительными романами вроде "L'homme de quabite", выясняла русскому дворянину свое собственное выгодное положение, заставляла, кроме занятий наукой, отыскивать и усердно возделывать в душе усовершенствованные "qualities" [Качества (англ.). - Примеч. ред.] на благо и утешение себе и отчизне.