Популярная литература в середине XVIII века - 8

Что касается до перемены во взглядах на природу под влиянием иностранной литературы, то вряд ли где она выразилась так ярко, как у Болотова; впечатлительный и простодушный, он весь без критики и оглядки проникся новым для него и поразительным отношением к ней. Прежде он смотрел на природу глазами окружавшей его народной массы, как на ряд явлений самых обыкновенных, недостойных того, чтобы обращать на них иное внимание, кроме соображений о их вреде или пользе. Теперь он пишет: "Не успел я их (книг Зульцера) прочесть, как не только глаза мои власно как растворились, и я начал на всю натуру смотреть совсем иными глазами и находить там тысячу приятностей, где до того ни малейших не примечал; но возгорелось во мне пламенное и ненасытное желание читать множайшие книги такого же сорта и узнавать отчасу далее все устроение света. Словом, книжки сии были как фитилем, воспалившим гнездившуюся в сердце моем и до того самому мне неизвестную охоту ко всем физическим и другим, так называемым естественным наукам... Они-то первые начали меня спознакамливать с чудным устроением света и со всеми красотами, служившими поводами в тем бесчисленным непорочным увеселениям, которые потом знатную часть моего благополучия составляли". Результатом прочитанного явилось сперва увлечение стихами, воспевавшими природу. Болотов вздумал даже сам слагать рифмы, но прокопавшись долго и бесплодно, разумно решил, что его "натура не одарила потребным к тому даром". Зато возбужденная наставлениями любовь к созерцанию природы продолжала в нем развиваться. В следующем же письме записок встречаем первое старательное описание прекрасных окрестностей; автор начал усердно посещать сады и гулянья Кенигсберга, примечая их красоты в утреннюю и вечернюю пору. Позже, у себя в деревне, он старается покрасивее расположить усадьбу, удивляясь, как предки вовсе не знали эстетических потребностей и строились Бог знает как. В своих садах он проделывает все то, чем восхищался в похождениях приятелей Зульцера. Уединившись в поэтическом уголке, он произносил монологи в честь Творца и Вселенной, молился в экстазе, находя Бога в природе. Природа стала дорога ему не столько со стороны научной, сколько со стороны морально-эстетической, особенно ярко освещенной в немецкой литературе. Стремясь к отыскиванию мирного счастья на лоне природы, дидактическая школа поощряла исследования как развлечение и полезное упражнение, но остерегалась пытливого, беспокойного духа, который своими порывами мог бы нарушить гармонию существующего. Квиетизм Болотова нашел себе пищу в успокоительном учении, что аномалии, беспорядки и несправедливости суть только миражи и что все призрачные бедствия обратятся со временем на общее счастье. Эти идеи, перейдя в нам из вторых и третьих рук, попали в тон умственным потребностям складывавшегося дворянского класса; в своей конечной обработке они вносили некоторую цельность и ясность во внутренний мир русского помещика, неограниченного владыки своих подданных. Прежние патриархальные отношения, имевшие характер случайности, определились соображениями высшего разряда. "Простые" и низшие являлись необходимым элементом хозяйственного и государственного порядка и служили дополнением мировой цельности. А сам просвещенный владелец, свободный, властный, правый в своих естественных страстях, мог выполнять советы божественной философии -- познавать себя, культивировать в себе отвлеченную добродетель, добывать возможное наслаждение из созерцания Божества. Просвещенные помещики-любосло-вы понемногу заменяют прадедовские голубятни храмами муз и парнасами; вместо хозяйственных огородов разбивают аллеи, английские парки, где ищут общения с природой, безмятежно покоятся и философствуют, слагают гимны и песнопения. Природа казалась им истинным храмом для утешения избранных душ, а мир -- неприкосновенным совершенством.

 О некоторых других произведениях, которые Болотов перечитал в это время, нечего много распространяться. "Размышления и нравоучительные правила" гр. Оксенштирна -- не что иное, как ряд басенок и афоризмов, иногда остроумных, иногда парадоксальных, часто неудачных; вот некоторые на выдержку: "Между сном и жизнью есть такое сходство, что нет ничего труднее, как рассуждать о том, какое бы между ними делать различение". "Беспристрастие есть качество весьма сомнительное, и часто не меньше от глупости, как и от твердости рассудка происходит". "Из всех приятельских обращений самое важнейшее и самое простейшее есть разглагольствование с самим собой". Иногда у Оксенштирна проглядывает безотрадный скептицизм: "Жизнь -- пар, тело -- гнилость, рассудок -- неизвестность и обман"... и т. д. Эту книгу превозносил до небес щеголь-адъютант Корфа; но на нашего автора "Размышления" не произвели такого впечатления, как на многих других русских читателей; он не дерзал критиковать, но осторожно заметил, что "книга сия была не из самых лучших" и нравилась ему только тем, что ее автор говорил обо всем на свете, "о всей человеческой жизни". Книга была переведена на русский язык.

 Один немец рекомендовал нашему герою заняться сочинением Гофмана "О спокойствии и удовольствии человеческом". "Книга сия, -- говорит Болотов, -- послужила потом основанием всей последующей моей философической жизни": так сильно было вынесенное впечатление. Трактат Гофмана имеет чисто богословский характер и проникнут духом лютеранской морали; в нем часто встречаются общие места и довольно избитые наставления, но трактат имел в свое время успех в России: он вышел в русском переводе в 1760 году почти в то время, как Болотов зачитывался им в Кенигсберге. Далее он упоминает о сочинениях датского писателя Гольберга, пользовавшегося громкою известностью, прибавляя, что они возбудили в нем желание самому попробовать свои силы на поприще моральной литературы.