Популярная литература в середине XVIII века - 4

До сих пор мы перечисляли произведения старые, весьма популярные, но уже не вносившие почти ничего нового в мировоззрение русского дворянского юношества. "Клевеланд, или Философ английский" открыл Болотову ряд новых понятий. Болотов так увлекся этим романом, что в самую горячую пору Семилетней войны, среди маршей и лагерных тревог, носил один из томиков немецкого перевода "Клевеланда" в кармане и пользовался всякой остановкой для чтения; он переводил его на русский язык, усаживаясь где попало с письменными принадлежностями и совершенно забывая про окружающую походную суматоху. В нем уже сказывался оригинальный дворянин-любослов, по меткому старинному выражению, будущий достойный подданный императрицы Екатерины II, которая сама признавалась, что не могла видеть пера и чернил, чтобы не написать ими чего-нибудь.

 Оба романа -- "Житие Клевеланда, философа английского" и "Маркиз Г." -- принадлежат перу известного французского писателя аббата Прево дЭкзиля, автора "Manon-Lescaut" и многих других романов. Дмитриев замечает в своих воспоминаниях, что "Клевеланд" и "Маркиз Г." были в большом почете у русских читателей до самого конца XVIII века. Воззрения, которые автор проводит в них, вполне гармонировали с настроением общества и доставляли романам репутацию серьезных поучений. Русский перевод "Клевеланда" вышел в 1760 году без имени переводчика. Это неизвестное лицо предпосылает своему переводу интересное предисловие, где старается доказать, что чтение романов может принести только пользу. "Сперва, -- говорит переводчик, -- авторы предлагали свои наставления просто и повелительно, яко законодавцы", но затем оказалось необходимым облечь их в привлекательные формы, и в таком направлении явилось много книг. "К сему роду принадлежат и известные под именем романов сочинения, того ради изобретенные, дабы, описывая в них разные похождения, сообщать к добродетельному житию правила". Признавая, что есть много нелепых романов, русский переводчик "Клевеланда" выдвигает достоинства хороших. "Изображаются в них нравы человеческие, добродетели и немощи, показываются от разных пороков разные бедствия в примерах, то причиняющих ужас, то соболезнования и слезы извлекающих; и между цепью наистройнейшим порядком совокупленных приключений наставления к добродетели полагаются. На толь правильном основании и с толь добрым намерением расположенное сочинение хулы ли нашей достойно?" В этих словах высказывается идеал романа, каким он сложился в умах лучшей части читателей.

 Крайне сложная фабула "Клевеланда" заимствована из эпохи первой английской революции; герой романа -- побочный сын Кромвеля. Его мать, бывшая возлюбленная Карла I, обиженная охлаждением короля, перешла в лагерь Кромвеля. К ней относятся весьма характерные для XVIII века слова: "Люди прощают женщинам некоторые слабости, которые благородным своим происхождением оправдываемы быть кажутся. Честь, от наслажденья любовью великого государя происходящая, награждает некоторым образом лишение добродетели. И, кроме особливых таких обстоятельств, гордость нашу сильно прельщавших и перемену самых мыслей наших производящих". Любопытна поощрительная снисходительность, с которой этот заурядный эпизод из века фаворитов и фавориток переносится на страницы одного из перлов нравоучительной литературы. Проведя молодость в романических похождениях, бывшая фаворитка под старость погрузилась в занятия нравственною философией и в духе ее воспитала своего сына. Достойный сын составил себе для памяти систематический свод ее поучений и сделал эту тетрадь своею настольною книгой. С 15 лет он начал сам философствовать. Но даже при таком герое-философе произведение XVIII века, предназначенное преимущественно для поучения благородных, не могло обойтись без известного элемента светскости. Необыкновенно развитый юный философ по внешности казался дикарем, "не знал манер". Чтобы сделаться достойным мужем дочери одного лорда, он начал всеми мерами развивать в себе ловкость. "Становился учтив и ласков и на все приметлив, и от часу познавал более, что всегда наивысочайшие науки и самая добродетель еще недостаточны, если не имеем при них знания, как жить в свете, и ласкового, снисходительного вида, который делает нас приятными и любезными". После целого ряда необыкновенных происшествий Клевеланд с женой оказались в Америке, где попали в плен к дикарям, а последние вскоре выбрали героя вождем целого племени. Разумеется, европеец воспользовался властью, чтобы цивилизовать дикарей, ввести нравы и культуру своей страны. Здесь мы встречаемся в романе с некоторыми характерными воззрениями, присущими XVII и особенно XVIII векам; автор старается повыгоднее и осветить их, и придать им значение великой развивающей и организующей силы. Изменить внешний вид почти нагих дикарей Клевеланд не решился. Пока они одевались, размышлял он, только по естественному побуждению, когда чувствовали холод и "жили среди безпорочной простоты"; если же их приучить всегда одеваться, то они станут смотреть на одежду как на украшение, впадут в тщеславие, выдумают свои моды и наживут жалкие пороки европейцев. Что касается внутреннего быта дикарей, то Клевеланд, к своему удивлению, не нашел "у них никаких понятий о пресловутом естественном праве"; все родовые связи отсутствовали; родители не заботились о воспитании детей, а взрослые дети смотрели на родителей, как на посторонних. Не обязанные им почтением, дети не признавали и старших вообще; юноши племени считались равными старикам. При всем этом герой принужден сознаться: "но всего удивительнее мне казалось, что в домах господствовала ненарушимая тишина, невзирая, что никто другому подвластен не был". Он объясняет это только добродушным нравом абаков. Такой беспорядочный мир и равенство европеец XVIII века признал недействительным. Он внушил дикарям понятие о родительской власти, ограниченной в известных пределах, почтение и послушание всем старшим. В каждом доме поставлено было одно лицо главным или старшиной, которому повиновались все домашние. Молодежь, "что с природы не любит быть в послушании", была приучена к послушанию военными упражнениями, обучена солдатскому строю, и это помогло диким привыкнуть "к понесению ига". Сам Клевеланд не знал военной науки, но полагался в этом случае на одного своего товарища и находил, "что разумный человек без дальнего труда может сам изобресть начальные правила во всякой науке". Замечательно, что все реформы были введены в три дня и так же быстро оказали свое действие: дикари сами признались, что "жизнь их через то сделалась благополучнее, и внешний обряд общества -- великолепнее и приятнее". Ради обращения дикарей в христианство автор-аббат разрешил своему герою сделать искусственное чудо с помощью пороха; оно удалось блистательно, и дикари уверовали. На этом остановились реформы в быте дикого племени; дикарей вовсе не желали сделать европейцами, а хотели только сгладить их дикость и дать благообразный вид обществу. Жена Клевеланда рассуждала так: "Все, противное разуму или какими-нибудь излишествами от него отдаленное, не принадлежит до человечества; в сем смысле, может быть, найдется столько же диких и варваров в Европе, сколько и в Америке. Наибольшее число людей в Европе удаляются от пределов разума излишествами сладострастия, роскоши, честолюбия и скупости; в Америке же -- грубостью и зверством. Ни в тех, ни в других настоящих людей я не признаю. Одни некоторым образом преходят естественное состояние, а другие до оного не досягают"... В таких бессвязных отрывках достигали отголоски философии XVIII века до среднего слоя русской грамотной публики.

 Пока мы видели, что Клевеланд от души заботится о дикарях как о братьях по человечеству. Но вот он выступил однажды со всем племенем на поиски за своим пропавшим тестем. На пути среди отряда развилась моровая язва; но Клевеланд спокойно смотрел, как дикари умирали жертвой его семейных интересов, и не позволял возвращаться домой. Правда, он навещал и лечил их, но как больных четвероногих: "В посещениях моих больные находили утешение и, издыхая, разными образами показывали мне свою благодарность. Сего было для меня довольно ожидать конца, пока их всех болезнь не похитит, и делать возможные одолжения".

 Благополучно возвратив героя в цивилизованное французское общество, автор заставляет его познакомиться с современною ему философией материалистов. Пораженный рассуждениями одного материалиста на веселой пирушке, Клевеланд сошелся с ним; тот крайне туманно, неопределенно изложил ему основные взгляды учения и заключил словами: "этому ныне следуют все светские люди; все старинные мечтания оставляют для народа; сие обуздание нужно для его содержания. Благопристойность в обращении, склонность к порядку и законы общества суть единственные правила мирского человека и философа. Рождение его прилепляет к какой-нибудь должности; собственное его благо, зависящее от общества, обязует его исполнять оного должности, а когда нарушает его порядок, удаляясь от оных, то чувствует сам, что по справедливости его наказать должно". Указание на светских людей, разделяющих взгляды материалистов, подействовало очень убедительно на Клевеланда; он чуть было не вступил в их кружок, но вовремя остановился, смущаемый сомнением в "истине столь мало полезного учения". Вообще пользу и истинность философского учения он полагал в том, насколько оно способно поддержать душевное спокойствие личности, насколько оно утешает в бедствиях и испытаниях. Клавеланд находит успокоение от всяких сомнений в религиозно-нравственных наставлениях какого-то престарелого лорда, составляет себе довольно бессмысленное расписание должностей человеческих и проводит остальную часть жизни в полном благополучии.

 Роман аббата Прево так тесно связан с современною ему нравоучительной и философскою литературой, с которою Болотов познакомился потом за границей, что нет надобности много распространяться здесь о его влиянии на читателя. Этот роман познакомил его с популярным рационализмом того времени. Человеческая личность, создаваемая этим началом, представляется очень одностороннею -- только разумною, но вместе с тем и необыкновенно сильною; посредством выводов разума она считает возможным все разрешить, все выполнить в своей и чужой сфере; она может и должна сочинять начала наук, созидать общественные формы и учреждения чуть не в 24 часа. Больше же всего сильный разумный человек носится с самим собой, старается освободить свой ум от сомнений и тревог, сохранить свой покой, свое счастье, заключающееся в независимости от земных горестей и превратностей, в эгоистической неприкосновенности. Такое стремление к спокойствию, к самоублажению приходилось по вкусу многим любителям книжности в среде русского дворянства.