Гросс-Егерсдорфская битва - 3

   8-11 августа наши передовые отряды конницы гусар и казаков (Демолина и Костюрина), перейдя реку Прегель, исследовали дорогу на Алленбург к Кенигсбергу; на этой дороге, несколько более длинной, чем первый предполагаемый путь правым берегом Прегеля, нашлись запасы и фураж, даже магазины, достаточные для месячного содержания всей армии. Кроме того, дорога к Кенигсбергу оказалась настолько открытой, что некоторые конные части могли уже тогда добраться до города. К сожалению, командирам не было известно, что в городе царила полная паника, и они слишком осторожно повернули назад рапортовать фельдмаршалу.

   В эту пору прусский главнокомандующий твердо держался в укрепленной позиции на правом берегу Прегеля, закрывая намеченный русскими путь на Кенигсберг, путь уже пустынный и разоренный, жители разбежались толпами перед казачьими разъездами. У нас прекрасно знали всю крепость позиции врага. 12 августа, когда Фермор присоединился к главной армии и Демолин доложил о результатах рекогносцировки, собрался военный совет и решил переправиться палевый берег реки; этим обеспечивали себя продовольствием и заставляли неприятеля покинуть свою выгодную позицию и искать другого места для встречи. На следующий день навели все шесть мостов; 14-го, 15-го и 16-го армия переправлялась частями и стала лагерем на возвышенной площадке, расположенной углом между Прегелем и болотистым ручьем; а перед лагерем тянулся лес, частью мелкий и болотистый, частью довольно густой, отделявший их от Гросс-Эгерсдорфского поля. Сквозь этот лес было два довольно тесных прохода; позиция крепкая и неприступная для лагеря, но рискованная в случае поражения, так как отступить пришлось бы через речку. Но наш генералитет вовсе не ожидал, что именно здесь доведется принять генеральное сражение; напротив, думали идти вперед на Кенигсберг по Алленбургской дороге.

   К 17 числу Левальд вполне убедился, что русские перешли на другую дорогу. Он тотчас покинул свою позицию, перешел в свою очередь Прегель и решил атаковать. Большой лес, тянувшийся по другую сторону Гросс-Эгерсдорфского поля, скрыл от наших движение всей прусской армии. Только передовые конные отряды подъезжали довольно близко, чтобы рассмотреть нашу новую позицию; они произвели те тревоги 17 и 18 августа, которые Болотов именует первой и второй. Наши разведочные отряды оплошали в эти дни и не открыли главного маневра врага. Причиной такой небрежности полагают слишком осторожное, конфузливое пользование легкой казачьей конницей; генералитет боялся новых обвинений в грабежах и "русских варварствах", боялся столкновений с сельским населением и потому не отпускал казаков далеко от армии; во всяком случае, истинного положения пруссаков не знали до боя.

   В русской армии на 19 августа получили приказ в четыре часа утра собрать лагерь и двинуться в путь. А пруссаки с первого часу ночи шли уже в Гросс-Эгерсдорфу, и к четырем часам, когда только еще вставал наш лагерь, оказались на поле построенными в боевой порядок; им очень помог бывший на рассвете туман. У нас "только начали все к походу приготовляться, получено от форпостов известие, что неприятель паки из лесов показывается". Апраксин приказал ударить тревогу и сам "поехал тотчас с некоторыми генералами неприятеля рекогносцировать". При этом фельдмаршал находился в немалой грусти, как свидетельствовал в собственных донесениях. Тем не менее возможные при неприятных обстоятельствах распоряжения делались: авангарду Сибильского (у южной дефилеи против болотистого перелеска) приказано строить фронт против неприятельского фланга; 2-й дивизии (Лопухина) сомкнуться с авангардом и стать к неприятелю фронтом перед обозом и вдоль того прилеска, который был перед лагерем и обозом; а 1-ой дивизии, простирая левое крыло к правому второй дивизии продвинуться вперед между прилеском и обозом. "Резерв позади полков второй дивизии, между лесом и обозом для закрытия оного и в потребном случае для подкрепления". Но атака началась прежде, чем успели что-либо выполнить. Конница принца Голштинского бросилась на 2-й Московский полк, когда еще на возвышенности над ручьем не было полков; там действовала только одна батарея; она помогла Московскому полку отразить натиск, и принц отретировался за прилесок. Полки же дивизии Лопухина, не выжидая приказа, начали поодиночке пробираться сквозь обозы и выстраиваться по левую и правую стороны этого полка, застывшего на месте уже под огнем пруссаков. Дивизия Фермера еще не появлялась, чтобы примкнуть к ней, как на нее двинулся прусский генерал Доона всей первой линией. Бой начался ружейным и пушечным огнем; затем прусские полки заняли то место, где фланги обеих дивизий должны были сомкнуться, и бой разбился по частям.

   Во время атаки Доона полки Сибильского только строились на возвышенности левого фланга, а полки Фермора, задерживаемые огнем и атаками прусской кавалерии их левого фланга, медленно растягивались вдоль леса, уже отрезанные от Лопухина; они не успели первое время поддержать три полка регулярной конницы, уже выдвинутых вперед. Многолюдная кавалерия Малаховского и Шорлемера оттолкнула нашу конницу назад, и некоторые прусские гусары страшным натиском успели прорваться даже в обозы. Большую услугу оказал тут гренадерский полк

   Языкова; прикрывая ватер ею, он успел повернуть фронт и ружейным огнем отбросил массу неприятеля назад, что и помогло укрепиться полкам Фермора. По другую сторону этой батареи стояли в две линии пять полков Брауна позади четырех кавалерийских полков и стойко отразили атаки конницы. Видя, что полки Фермора утвердились-таки на своем месте, Левальд двинул против них в помощь коннице сильные подкрепления из пехоты Доона; но непрерывный огонь батареи и ружей русской пехоты сильно расстраивал пруссаков.

   Между тем как центр Лопухина отчаянно сопротивлялся массе прусской пехоты, а правый фланг успел-таки установиться в боевом порядке и отразить конницу, на левом фланге долго было спокойно; полки Сибильского занимали выгодную позицию над болотистой лощиной, укрепленную батареей. Прусской коннице и некогда, и рискованно было атаковать их. Причиной же бездействия наших была, вероятно, нерешительность самого Сибильского, медлившего действовать в виду сильной конницы принца Голштинского, скоро подкрепленной другими полками и наконец прибывшим сюда Шорлемером. В разгар боя казаки, стоявшие на краю левого фланга, решились действовать сами. Полковник Серебряков двинул их стремительным марш-маршем на принца и Шорлемера, когда те стояли всего в версте от нашей линии. Затем обычным маневром, как бы испугавшись, они повернули назад к своим, обскакивая болото. Прусская конница тотчас бросилась их преследовать до самой нашей пехоты, та раздалась, пропустила казаков и часть расскакавшихся пруссаков, которых тут же перерубили. Батарея, повернув пушки, осыпала замявшуюся массу конницы картечью, и та в полном беспорядке бросилась назад. Вслед затем решилась и участь боя. Центр Лопухина совсем изнемог, доведя упорство до человечески возможного; полки потеряли более половины офицеров. Смертельно раненного Лопухина едва отбили у пруссаков103, генерал Зыбин был убит, много генералов изранено; совсем ослабевшим батальонам приходилось отступать в лес. В это время четыре полка Румянцева ударили на прусские полки, занявшие перерыв между 1-й и 2-й дивизией. (По чьей инициативе двинулся Румянцев -- неизвестно; местопребывание Апраксина во время боя тоже неизвестно). Вся картина изменилась: "они (пруссаки) по жестоком кровавом сражении с достаточным числом своих войск в наивящем беспорядке свое спасение бегством искать стали". Тут двинулся вперед и нетронутый наш левый фланг и соединился с ожившей дивизией Лопухина, и пруссаков всюду прогнали с Гросс-Эгерсдорфского поля.

 Из сопоставления исторического описания с рассказом очевидца-современника становится ясным, что последний говорил только о том, что видел и помнил или слышал тут же от товарищей; но многих подробностей боя он не знал. Он не видел правого крыла нашей армии с своего холма и почти ничего не говорит о нем, упоминая только о храбрости и энергии Языкова; о движениях Фермора, Брауна и регулярной кавалерии он или не слыхал или забыл сказать. Но то, что он видел и знает, он описывает очень сходно с историческими данными, причем как участник суматохи, поднятой внезапной тревогой, он, естественно, придает ей больше значения, чем историки, разбиравшиеся в событиях через сто слишком лет.