Походы Апраксина - 7

Каково же было настроение русского войска, отправлявшегося так далеко внутрь неприятельской страны на борьбу с лучшим полководцем и лучшими войсками того времени? Болотов говорит об этом довольно часто, но уж очень любит возиться со своими "чювствиями" при разных случаях, причем делается так многоглаголив, что в избытке слов сам себе противоречит. Из-под этого многоречия внимательный читатель может добраться только собственными соображениями до достоверных черт, рисующих личность автора и его тогдашнюю обстановку в надлежащей окраске.

 Первый отзыв о настроении военного люда в начале похода наивен и сбивчив: "Мысли, что идем на войну в страны отдаленные и вражеские, терпеть нужды, проливать кровь и умирать за отечество... неизвестность, кто подвергнется сему несчастному жребию, приводили дух в некоторое уныние и расстраивали всю душу. Напротив, с другой стороны, предубеждение о храбрости и непобедимости наших войск... мечтательное воображение, что мы по множеству нашему закидаем его даже шапками, ободряло паки унылое сердце... и наполняла огнем военной ревности". Но это единственное место записок, где высказываются такие самонадеянные мысли; далее автор уже говорит, что "множайшие воины чувствовали от пруссаков робость, трусость и боязнь". При первой тревоге Болотов имел случай видеть, что не только молодые люди, как он, но и сами старые солдаты робели. Сам он, 18-летний ротный командир, трусил, и дивился даже, как другие не замечают по его лицу его смущения, -- между тем по долгу службы читал своей роте "предики" [Нравоучение, проповедь (устар.). - Примеч. ред.] и ободрял людей. Наконец, когда уже обходили с фланга армию Левальда и со дня на день ждали, что неприятель выйдет из окопов, и поднимали тревогу при малейшем его движении, люди начинают проникаться воинственным духом. Каждую минуту ждали приказа строиться в "ордер-баталию" и того момента, когда каждый принужден будет позабывать и сам себя, и все на свете, и готовиться к смерти; "первые выходившие" жалостно прощались с остающимися еще в лагере; чувствовались и робость, и волнение в крови; новичкам приходилось, говорит автор, "первую песенку, зардевшись, петь". С фальшивой тревоги возвращались назад охотно. "Для трусости? вы скажете -- обращается он к читателю, -- нет, я истинно не только не трусил, но еще более спокоен был, нежели сам думал". Минуты, тяжелые сначала, слишком затягивались, и нервы привыкали к тревоге.

 У Эгерсдорфского поля, перед самой битвой, кое-кто задумывался о смерти и увечьи, но едва ли уже не больше думали об исходе сражения; и "были многие такие, кои все предстоящие опасности нимало не уважали, но с мужественным духом и позабывая все готовились на сражение как на некое увеселительное пиршество". И это свидетельство не преувеличено; современник, дворянин Лукин, слова которого приводились раньше, вполне по-солдатски рассказывает о проявлениях этого "мужественного духа" при Пальциге и Кунерсдорфе [Сражения при Пальциге /12 (23) июля 1739 года и Кунерсдорфе /1 (12) августа 1759 года/ в ходе Семилетней войны. - Примеч. ред.][1].

 Во время самой битвы в Болотове сказался его юный возраст, и он, насколько мог при своем темпераменте, увлекся тем горячим движением, которое охватывало многотысячные толпы народа; его личность отступает наконец на задний план, и выступает вперед жизнь массовая и быстро сменяющаяся события; от этого рассказ о битве настолько выиграл в литературном отношении, что был отпечатан отдельным отрывком гораздо раньше записок. В такие минуты человек особенно проникается сознанием общего дела, и даже автор-резонер не может уже разобраться в личных "чювствиях". Как только вышли на Эгерсдорфское поле -- "оттого ли, что человек находится уже в отчаянии или окаменелости, или от того, что он находится не один, а со множеством других, не чувствует он и далеко такого страха и боязни, какой чувствовать бы по природе и по существенной опасности и важности случая надлежало, и бывает уже гораздо бодрее и спокойнее духом". Итак, даже такой трусоватый, вовсе не военный человек, как Болотов, от всего сердца ненавидевший опасности и разрушения, оказался захваченным общим движением массы; мы полагаем, что если бы его полку выпало на долю стать в первой боевой линии, он не допустил бы свою роту отстать от храбрейших командиров. Из его отзывов о настроении своем и своих товарищей можно проследить, как люди, отвыкшие от войны, и новички, не нюхавшие пороху, равно втягивались в боевую обстановку. Остается только сказать вместе с историком Семилетней войны, что нравственный элемент в русском войске был очень могуществен. Полное почтения к своему более культурному врагу, оно с сознательной решимостью шло на исторический бой. Многоглаголивые излияния Болотова служат этому особенно любопытным подтверждением, именно потому, что автор находился в чуждой его душевному складу обстановке и все-таки поддался на некоторое время ее влиянию[2].