Походы Апраксина - 3

 Из немцев в армии особенно не любили братьев Ливен, и главным образом Матвея, того самого покровителя немцев и чухон, с которым Болотов имел столкновение из-за краденой лошади; впрочем, он иногда путает в своих отзывах имена Матвея и Юрия Ливен, так что приходится догадываться, о ком он именно говорит. Про Георга, или Юрия, записки говорят, что он "войсками не командовал, а находился при свите фельдмаршальской и придан был ему для совета или власно, как в дядьки; странный поистине пример! Но, как бы то ни было, он имел во всех операциях военных великое соучастие; но мы не покрылись бы толиким стыдом перед всем светом, если бы не было при нас сей умницы и сего мнимого философа". Между тем списки генералов в новейшем исследовании о первом прусском походе свидетельствуют, что Юрий Ливен командовал кавалерией в дивизии Фермора, а Матвей при вступлении в Пруссию состоял в авангарде. Первому, старшему чином, молва приписывала роль злого гения в военном совете Апраксина: он отсоветовал фельдмаршалу преследовать прусскую армию после Гросс-Эгерсдорфского боя [Сражение при Гросс-Егерсдорфе (Восточная Пруссия) 19 (30) августа 1737 года - одно из первых крупных сражений с участием русской армии в Семилетней войне. - Примеч. ред.]; своими запугиваньями заставил русскую армию повернуть назад в Россию после победы; наконец, его прямо обвиняют в измене; а не доверявший начальству Болотов охотно повторял эту молву. В армии чувствовалось смутное сознание своих недостатков и промахов, сделанных в этом первом после продолжительного мира тяжелом походе, и все эти промахи охотно сваливали на голову насолившего русским солдатам немца.

 Исследователь походов Апраксина и Фермора признает, что излишняя медленность движений и избыток осторожности были главными недостатками обоих главнокомандующих, и в особенности Фермора, который к тому же "отличился особенною заботливостью о немецком населении Восточной Пруссии в ущерб русской армии и русским финансам"[1]. Таким образом, его поведение оправдало до известной степени неприязненное отношение армии к немецким советникам Апраксина, которого не смягчала храбрость, выказанная этими немцами в Гросс-Эгерсдорфском сражении, когда оба Ливена, Вильбуа, Мантейфель, Веймарн и другие немцы пострадали не меньше прусских.

 Сильно достается в записках и самому Апраксину. Проверяя отзывы Болотова с другими известиями об этом генерале и с детальным исследованием Масловского, нельзя не признать, что огульное осуждение его действий является опять-таки результатом мнительности мемуариста, его крайней молодости и неспособности вникать в военное дело. Причин отступления после победы он вовсе не понимал, как и почти все его современники. Но очерк домашней жизни фельдмаршала очень любопытен как хорошая иллюстрация смеси французского с нижегородским, которая господствовала в высшем обществе Елизаветинского времени. На походе Апраксин помещался в огромных калмыцких кибитках, убранных кошмами и коврами; кибитка, служившая спальней, нагревалась всю ночь жаровнями и горящим спиртом, при нем состоял лейб-медик, который спал тут же против своего командира. Адъютанты и ординарцы, вызываемые к нему ночью, заставали своего фельдмаршала утопающим в пуховиках, а в головах за столиком сидел солдат-гренадер и рассказывал ему во все горло сказки для успокоения душевного на сон грядущий. "То-то прямо приличное упражнение для фельдмаршала такой великой армии и в такое время!", -- восклицает Болотов, бывший ординарцем в глубокую осень, когда армия, утопая в грязи, возвращалась в Курляндию. Когда автор доложил Апраксину, в каком печальном состоянии оказались команды, ночующие в пути, он "только приказал мне идти в свое место, а гренадеру продолжать сказывать сказку, прерванную моим приходом. Вот какого фельдмаршала имели мы в тогдашнем нашем походе!"

 Рядом с Шуваловыми и Воронцовыми, первыми русскими корреспондентами Вольтера, при дворе жило много вельмож с открытою приверженностью к народным привычкам и старинным успокоительным развлечениям. Екатерининский литератор стыдится такого командира; за одно слушание сказок, "нелепого вздора", он готов отнять у Апраксина право на знание дела и здравый смысл и представить недостойнейшим предшественником просвещенного Кутузова, читавшего с тою же целью нелепые французские романы. Как командира армия, впрочем, почти не знала вельможного придворного Апраксина; она вообще мало знала своих шефов -- результат неустойчивости порядка, господствовавшей в тогдашней военной администрации; генералитет беспрестанно сменялся, и полки, даже на походе, беспрестанно переходили от одного бригадного или дивизионного командира к другому, не успевая иногда их хорошенько рассмотреть; о нравственных связях не бывало и речи; они складывались кое-где как блестящее исключение, такова была любовь солдат к Лопухину. Настоящие отцы командиры вырабатывались в следующую, екатерининскую эпоху.

 Ни частные известия, ни официальные данные не дают точных сведений о личных распоряжениях и поведении Апраксина во время Гросс-Эгерсдорфской битвы; а между тем несчастный главнокомандующий, связанный в своих действиях петербургской конференцией и дипломатией, явился единственным ответчиком за неудачи похода и за все недостатки русской армии перед правительством и перед общественным мнением. В записках очень резки и вместе неясны заключительные слова об Апраксине, о его смерти от волнения в ожидании суда: об нем "никто не жалел, кроме одних его родственников и клиентов, ибо, впрочем, все государство было на него в неудовольствии. Сим образом погиб сей человек, бывший за короткое перед тем время только знатным и пышным вельможею, и наказан самою судьбою за вероломство отечеству и поступку, произведшую столь многим людям великое несчастие". В тот момент порадовались даже назначению немца Фермора, уверяет мемуарист, высказывая не свое мнение, -- у юного служаки его еще не было, -- а повторяя слова других офицеров.