Походы Апраксина - 1

Походы Апраксина

 Семилетняя служба Болотова совпадает как раз с годами Семилетней войны; почти 4 года из них он провел за границей и главным образом в Кенигсберге. Большая половина первого тома записок и первая половина второго посвящены этим годам, поэтому записки являются единственным в своем роде материалом для культурной истории центрального события прошлого века. Даже новейший военный историк Семилетней войны признает их значение, хотя очень строго относится к мемуаристу, рассуждавшему о военных действиях, не имея ни интереса, ни способностей к своей обязательной службе. Эта строгость понятна со стороны военного исследователя; но для неспециалистов откровенное сознание автора в небрежности по службе, в отвращении к ней, в отсутствии необходимой храбрости, иногда в наивном эгоизме, с которым он радуется, что Провидение не раз избавляло его от активного участия в боях, полно и законченно дорисовывает эту типичную личность прошлого века. Со смешными, слишком беззастенчивыми признаниями, даже с эгоистичной трусливостью нас до известной степени примиряет высказываемый автором кое-где протест против воины вообще как бессмысленного зла, протест еще не сознательный, но довольно решительный.

 Болотова мучает отчаянное положение и смерть заболевшего в походе товарища, его торопливое погребение в яме при дороге; он охотно повторяет вслед за немецкими газетами, что русская армия, особенно казаки и степные наездники, варварски обращалась с мирными жителями, но вовсе не от избытка доверия и симпатии к немцам; душа его так глубоко возмущалась разгромом страны, который всегда наносится всякой войной, что он охотно готов был верить, что присутствует при исключительных жестокостях, могущих очернить нашу армию в глазах Европы. В самые тяжелые минуты спешного обратного похода среди глубокой осени автор скорбит о деревнях, погибающих в пожарах: "Боже мой, какие горестные последствия приносит с собою война! Чем бедная сия деревня виновата, что случилась быть в этом месте"?[1]. И далее: "Особливого в сие время ничего не случилось, кроме того, что мы, как сущие варвары, жгли повсюду села, дворянские домы и деревни, и днем курился везде дым, а ночью повсюду видимы были заревы и пожары. Какое зрелище для жалостливого и человеколюбивого сердца! -- заканчивает мемуарист уже в тоне сентиментализма конца XVIII века. -- И все это для того только, чтобы не позволить двум эскадронам прусской кавалерии следовать по пятам за нашей армией!" Эти опустошения так глубоко возмущали его мирную душу, что он боялся их не менее сражений. "Мне самому таки случилось однажды командировану быть для истребления огнем одной прекрасной деревни; но я радовался, что упросил другого офицера принять на себя сию комиссию, от которой я внутреннее имел отвращение".