Военная служба - 6

Со введением регулярного строя к отбыванию военной службы стали массами привлекаться податные сословия; эти люди служили без сроков, без выслуги, за редкими исключениями, так как с них не требовали никакого образовательного ценза; офицерские чины становились привилегией дворянства, которое этим приохочивалось к школьному образованию. Рекрутчина сделалась одной из самых тяжких народных повинностей; сдачей в солдаты заменяли уголовные наказания, иногда -- ссылку в Сибирь и каторгу. Помещики отдавали в солдаты провинившихся дворовых и крестьян и защищали от рекрутчины исправных. Рекруты из волостных крестьян спасались от своей участи в бегах[1]; иногда с отчаяния накрепко запирались в своих избах и защищались до последней крайности, а старосты со своими людьми приходили осаждать избы и овладевали ими приступом. Ввиду всего этого рекрутов-новобранцев заковывали в кандалы и отправляли в полки этапным порядком, как каторжников. Чем легче отделывалось от службы одно сословие, тем тяжелее делались ее условия для другого. В полках битье солдат до увечий, иногда заколачиванье до смерти было делом обыкновенным, как бы присущим самой службе, недаром же солдатчина оказалась в числе уголовных наказаний.

 Когда перед самой войной П. И. Шувалов заменил привычный порядок строевого обучения, то есть экзерцицию совершенно новой, руки командиров заработали особенно усердно; даже дельные, понимавшие службу офицеры так неумеренно спешили с обучением, что, "будучи уже слишком строги, только что дрались, тем не только что солдат с пути сбивали, но многих принудили бежать или идти за увечьем в лазарет"[2]. Сам Болотов, заменяя своего добряка князя Мышецкого, предпочитавшего постель и тулуп выслуге и почестям, усердствовал над ротой денно и нощно, "но без строгости и всяких побоев". Трудолюбивый, внимательный ко всякой работе самоучка, он, без сомнения, лучше всех в полку постиг длинное описание новой диспозиции и лучше, яснее других объяснял ее хитрости; поэтому солдаты его роты скорее других понимали новые приемы, учились охотнее, даже подстрекали друг друга, кто отчетливее "промечет артикул", и при вступлении в лагерь рота получила публичную похвалу. "Солдаты были мною чрезвычайно довольны, -- говорит в заключение автор. -- Ни один из них не мог пожаловаться, чтобы он слишком убит или изувечен был; ни один из них у меня не ушел и не отправлен был в лазарет или прямо на тот свет". В конце автор правдивее, чем в начале: не был же он, в самом деле, в то еще жестокое время таким удивительным феноменом, чтобы и легкой острастки не задать подчиненному; битый и сеченый педагогами в юности, он слишком просто относился к карательным мерам, практикуемым относительно малых и взрослых, чтобы представлять собою настолько исключительное явление среди товарищей. Но что проделывалось другими командирами, то легко может представить себе всякий читатель записок, дополнив воображением беглые замечания мемуариста; особенно должны были отличаться немецкие выходцы, совершенно чуждые массе подчиненных, отданных им в полную власть. Не в характере благодушного книжника рассказывать на поучение потомкам, сколько солдат бежало от его бывшего учителя Миллера, было им изувечено и забито; он даже сам как будто забыл все истязания, которым подвергал его почти на глазах родителей палач-педагог.

 Относясь недоверчиво к полному воздержанию Болотова от легких колотушек и наказаний, нельзя зато не доверять его словам, когда он говорит о порядке и дисциплине, в которых он содержал роту. Хороший хозяин, человек сдержанный и аккуратный, он не допускал никаких своевольств среди солдат относительно мирных немцев, у которых они квартировали, и своею личной жизнью подавал пример добронравия. Немецкие помещики, лифляндцы и курляндцы, не могли нахвалиться примерным юношей.