Военная служба - 5

О своей личной жизни и немногих товарищей, с которыми доводилось сталкиваться, автор распространяется очень охотно; но составить себе общую картину военной жизни, по его повествованию, все-таки невозможно; при всей своей правдивости в мелочах оно очень односторонне и монотонно, и потому рисуемая им картина далеко не обнимает действительности; эта односторонность очевидна при сравнении с не менее правдивыми рассказами других современников. Записками Данилова не раз уже приходилось дополнять свидетельства Болотова; возьмем краткие и малоизвестные записки Лукина[1], служилого человека совершенно иного закала, и всего лет на 7-8 старше нашего мемуариста. На невразумительно диком разговорном языке провинции того времени мелкопоместный дворянин рассказывает, как его 16-ти лет взяли из герольдии в солдаты и каким испытаниям он подвергался первое время своей службы. Не имея ни слуг, ни лошадей, он шел пешком из Москвы в Выборг к своему полку с командой солдат и рекрутов. Дорогой у него похитили с общей повозки все его вещи, мундир и деньги, и он остался в шубе и нижнем деревенском платье. В Выборге, истомленный усталостью, мальчик заснул на часах и подвергся тяжкому штрафу. Чтобы умилостивить своего капрала, ему посоветовали угостить его вином, на что и пришлось затратить последние четыре копейки. Затем, оставленный при ротной квашне для печения хлебов, он что-то попортил в ней; капрал определил взыскать с него натурой три четверика муки, и Лукин в тоске прожил целый месяц без хлеба. А едва кончился этот искус, как стряслась другая беда; поставленный на караул на самом берегу моря, мальчик заснул, несмотря на все усилия побороть дремоту. Капрал, проходя дозором, взял у спящего ружье и передал одному из стоявших на следующих постах. Проснувшись, Лукин хватился ружья, вспомнил, что по артикулу за его проступок солдату полагается смерть, и с отчаяния чуть было не бросился в море, но одумался и пошел к фронту сам объявить свою вину. "Но добродетельный и самый христианский часовой, стоящий во фронте, обновил жизнь мою таким объявлением, что он подлинно видел, как дозор у меня спящего стоял и ружье мое взял с собой, и советуя мне, чтобы я о нем не страшился, уверяя, что капрал -- честный человек, о том команде не донесет". Лукин, немного успокоенный, вернулся на пост ждать нового дозора со шпагой в руке и при появлении капрала просил пощады. "Но сей капрал, хотя породою из крестьянства, но стоил доброго благоразумного солдата: вступил в экспликацию моего поступка, доказывая важность вины и силу артикула, разделяя изрядно имя дворянское обсервировать, и тем больше чувствительно ободрил, сказав, что ружье мое не пропало, которое и приказал подать тому часовому и по отдаче мне с довольным подтверждением простил. Я же по принятии ружья не иначе себя счел, что из мертвых встал, и сколь к благодарности слов моих находил, а паче объяснялся, чтобы в век мой его помнить и заслуживать: что мне потом многократно, как уже был того полка сержант и за адъютанта, трафлялось".

 Как ни облегчалась дворянская служба, но для бедняков без покровителей тяжелая школа Лукина была обычным уделом; ее прошел в солдатах Преображенского полка и Державин, казанский гимназист, родившийся в лучших условиях. И в армии, и в гвардии жило много людей, проходивших службу "с фундамента". Наивные и вместе трагические эпизоды вроде тех, о которых рассказывает Лукин, должны были часто случаться в массе нашей армии, когда подростки-дворяне смешивались в одни ряды с закаленными опытными солдатами из податных сословий. Для таких служилых людей вся жизнь зависела от личной выслуги. Получив после семилетней войны чин секунд-майора в гарнизоне, Лукин пишет: "Но могу по справедливости признаться, что сей чин дорого здоровью моему стоил: ежели бы каждый золотник крови моей, которая испортилась, всего дешевле поставить, то однако же великую сумму составить могло". Вот те самые "прочие, которые трудились и несли службу" в то время, как Болотов катался в коляске от стоянки до стоянки. Екатерининский любослов и философический писатель не замечал, да с высоты своих просветительных стремлений не находил для себя интересным замечать старых русских солдат, героев безотрадной службы и их питомцев, новиков-подростков, подавленных бедностью; и не черствость сердца, не холодность делали это, а своего рода просвещенный индифферентизм, для которого многие явления жизни казались слишком обыденны и грубы. В сущности, наш мемуарист по своему мирному душевному складу был гораздо гуманнее своих товарищей; а какие жестокости творились в полку, он высказывает невольно, между прочим, желая только оттенить свою деятельность и свое обращение с солдатами.