Военная служба - 2

 Отсюда начинается описание полковой жизни автора, страницы, полные высокого интереса для бытовой и военной истории прошлого века; по обилию фактов и подробностей описание самое ценное в этом роде; но, признавая эту ценность, нельзя не оговориться, что оно все-таки односторонне, одноцветно и требует поправок и дополнений. Причина односторонности, как уже указано, самая личность мемуариста, его удивительное душевное равновесие и редкое по тому времени благонравие; он не вникал в темные стороны быта, в несчастья и пороки. Кроме того, следует помнить, что если в описании сельского хозяйства и своих литературных увлечений он является вполне самим собой и заставляет подумать над каждым своим показанием, то в военном мундире он представляет довольно странную фигуру, подчас смешную. Он не только не проявлял никаких способностей к военной службе, наоборот, питал внутреннее отвращение к ней, в котором долго не решался сознаться самому себе. По своему трудолюбию и аккуратности он учил солдат, блистательно постигал самые запутанные планы маневров, но и в лагере, и в походах оставался неизменно тем же кротким и боязливым книжником, чуждым военных тревог, если они не угрожали его жизни; он чаще и охотнее интересовался военными событиями, среди которых жил, когда они доходили до него в реляциях и газетных пересказах. Оттого то многое, что занимало других современников, как, например, остроумного Данилова, совершенно не касалось сосредоточенного в себе Болотова, невзирая на его отзывчивость.

 Архангелогородский полк в 1755 году по-прежнему кочевал по остзейским провинциям; по-прежнему над массой русских солдат господствовал весьма смешанный состав офицеров; им тогда командовал полковник Планта де-Вильденберг, родом швейцарец, не говоривший ни слова по-русски. При нем в качестве ближайшего доверенного лица бессменно состоял переводчик, подпоручик Зеллер, женатый на метрессе полковника и произведенный им в офицеры. Командир был такой тихий и скромный старичок, что супруги Зеллер бесконтрольно распоряжались им и его полком, получали дань с офицеров, давали отпуска и отставки за "барашка в бумажке". Из двух полковых майоров секунд-майор был тоже кровный немец, но образованный и дельный. Свирепый педагог Миллер, страстный любитель ручной расправы, оказался теперь уже в числе иностранных офицеров.

 Среди генералитета находим тоже мало русских на этой немецкой украйне, несмотря на народно-патриотическое направление правительства Елизаветы Петровны. Когда автору записок пришлось выхлопатывать себе отпуск в Петербург, он имел дело с представителями разных наций, от благодушного полковника швейцарца до бригадного генерала, не менее добродушного де-Бодэна[1], чистейшего француза-старичка, и начальника всех войск края, строгого остзейца Матвея Ливена. Последний доставлял немало неприятностей русским подчиненным, иногда, не стесняясь, выражал свое презрение к ним и открыто покровительствовал своим землякам. "Я, сударь, лучше одному чухне поверю, нежели всем офицерам полку вашего, а не только твоей команде и корчмарю, которого ты, может быть, закупил", сказал этот русский генерал Неклюдову по поводу обвинения его с зятем в покупке заведомо краденой лошади.

 Из лучших офицеров самыми дельными, по отзыву записок, были все-таки ученики кадетского корпуса; о старейших Гневушеве и Колобове есть сведения в маленьком сборнике аттестатов[2]. Капитан гренадерской роты Гневушев считался лучшим ротным командиром в полку; он знал языки и был очень любим полковником Болотовым, но грешил страстью к карточной игре и завлекал в игру товарищей. Вообще сын нашел довольно много отцовских сослуживцев и был ими принят самым сердечным образом. На первое время юный сержант сошелся, впрочем, только с ближайшими соседями по ротной стоянке, начитанным немцем майором, снабжавшим его книгами, и молодым офицером Гриневым, тоже из кадет, но позднейших; он бегло говорил по-немецки и по-французски. Рядом с этими исправными и подготовленными к службе офицерами записки ставят добродушного капитана князя Мышецкого, первого ротного командира автора, его друга и сожителя. Полковая поговорка позднейших времен "хороший товарищ, любим в полку" вполне подходила к нему; никого так не любили в полку, как добрейшего и честнейшего простяка-князя. В те времена грубого произвола и злоупотреблений властью он был запанибрата с подчиненными, оберегал низших и покровительствовал младшим; любого солдата товарищи могли уговорить участвовать в шутке над веселым ленивым капитаном, и солдат шел с уверенностью, что не получит и щелчка, что его благородие сам нахохочется досыта с шутниками. Князь ухаживал, как нянька, за Болотовым, заболевшим горячкой, в тревоге за ближнего позабывал даже свою неизлечимую страсть к водке. А лень и водка совершенно искажали эту благородную натуру. Своим прямым делом, своей ротой, князь вовсе не занимался, доверяя во всем младшим офицерам; по неделям, нечесаный и немытый, лежал безшабашный добряк на постели, не снимая нагольного тулупа и расставив вокруг себя бутыли с водкой. Предчувствуя наступление буйного запоя, он приказывал себя заблаговременно связывать. Пил он всегда в одиночку, не давая младшим офицерам и понюхать своей водки. Скоро, на глазах у мемуариста этот честнейший человек оказался настолько неспособен к делу, что перед прусским походом полковое начальство очень охотно отпустило его в чистую отставку.

 Был в полку и комик, подпоручик из новгородцев, сохранивший во всей чистоте грубоватый говор своей местности; кроме того, он был упрям, своенравен и не понимал шуток, свойства, которые, по отзыву мемуариста, общественное мнение приписывало всем новгородцам. Его ссоры с денщиком, ворчание и новгородская брань служили обычным предметом довольно едких шуток товарищей, а Болотов на некоторое время прославил себя в их кругу, сложив о похождениях подпоручика целую песню в куплетах.