V
В Петербурге. -- Старый обожатель. -- Смерть отца. -- Альбом с стихами Лермонтова. -- Гаданье на новый год. -- Сон в руку. -- На свадьбе в Москве. -- Новый поклонник. -- Опять Лермонтов и его стихи.
1830-1833
Приехав в Петербург, я очень холодно встретилась с Марьей Васильевной; дядя Николай Сергеевич окончил следствие в Велиже, таким образом мы все съехались и жизнь наша пошла прежним порядком, однообразная, скучная: утром -- слезы, вечером -- бал.
Флигель-адъютант Ш[курин], произведенный в генералы, тоже возвратился с дядей и еще настойчивее стал за мною ухаживать, но я с ним была гораздо суровее чем в Велиже; там он был один, или почти один, бедный князь стоял вдалеке, всегда бессловесный и расстроенный. На балах Ш[курин] казался мне смешным вздыхателем с своей лысиной, лоснящимся лицом, беспрестанным дерганьем плеч, украшенных огромными эполетами, а главное, с своими pas de pigeon в мазурке.
Мы смеялись над ним и мне удалось, по крайней мере на несколько времени, отделаться от его преследований, когда он начал свое объяснение этой неуместной фразой: "знаете ли, все говорят, что я на вас женюсь?"
-- Какой вздор, -- отвечала я, -- разве не видят, что я обращаюсь с вами, как с дедушкой? А мне право кажется, что вы одних лет с дедушкой, оттого то я и люблю с вами говорить, даже и танцовать, потому что никому не придет в голову выдавать меня за вас, мой почтенный дедушка.
Я так ошеломила этим ответом седовласого поклонника, что с этого же вечера он перестал танцовать, а мне этого только и надобно было. Он продолжал к нам ездить, говорил мне о любви своей и, по стечению разных грустных для меня обстоятельств, я почти дала ему слово, но в это время мой отец умер скоропостижно. Его неожиданная, одинокая, несчастная кончина вероятно искупит перед милосердным господом много того, в чем он был виноват перед моей матерью; по крайней мере я этого надеюсь и об этом молюсь.
Перескакиваю прямо в деревню; и тут я попала из огня в пламя. Только что избавилась от ухаживанья Ш[курина], как начались опять подобные преследования соседа нашего -- Ладыженского, того самого, который танцовал со мною на балах и праздниках, данных Островским дворянством по случаю коронации.
Но времена переменились... Когда я с ним познакомилась, мне было четырнадцать лет и его внимание льстило моему самолюбию; но теперь я привыкла к угождениям и вниманию лучших кавалеров, и бедный сосед казался мне смешным с своими высокопарными фразами и нижегородско-французскими отборными изречениями. Он по уши погрузился в хозяйство, с одушевлением говорил об удобрении земли, с восторгом об уборке хлеба, почти с слезами об идиллиях M-me Deshouillieres. Я выходила из себя всякий раз, как он сватался за меня и изустно и письменно, в стихах и в прозе, через соседей и через своих родных, и всю губернию вмешал в свое сватовство. Никогда не случалось мне видеть человека хуже его лицом и с большими претензиями на туалет. Чего, бывало, не наденет он на себя: пестрый галстух, радужный жилет и все это прикроет горохового цвета шинелью с бесчисленным множеством воротников, отороченных фиолетовым бархатом. Не могу задержаться, чтоб не припомнить здесь несколько строчек из его стихов:
В деревне жить,
Цветы садить,
В полях ходить --
Вот счастие земное!
Любимым стать,
Своей назвать
Руку снискать
Вот это небылое!
В это время Сашенька прислала мне в подарок альбом, в который все мои московские подруги написали уверения в дружбе и любви. Конечно, дело не обошлось без Лермонтова. Вот эти три стихотворения:
В верху одна
Горит звезда,
Мой взор она
Манит всегда.
Мои мечты
Она влечет
И с высоты
Меня зовет.
Таков же был
Тот нежный взор,
Что я любил
Судьбе в укор,
Мук никогда
Он зреть не мог,
Как та звезда
Он был высок.
Усталых вежд
Я не смыкал
И без надежд
К нему взывал.
Я тогда имела привычку все смотреть в верх, и Лермонтов смеялся надо мной и часто повторял, что стоит быть у моих ног, чтоб никогда не быть мной замечену.
Вот вторая его пьеса:
Я не люблю тебя! Страстей
И мук умчался прежний сон,
Но образ твой в душе моей
Живет, хотя бессилен он.
Другим предавшися мечтам,
Я все забыть тебя не мог,
Так храм оставленный -- все храм.
Кумир поверженный -- все бог!
На самом последнем листке альбома было написано подражание Байрону:
Нет, я не требую вниманья
На грустный бред души моей.
Таить от всех мои желанья
Привык уж я с давнишних дней.
Пишу, пишу рукой небрежной,
Чтоб здесь чрез много скучных лет
От жизни краткой, но мятежной,
Какой нибудь остался след.
Быть может -- некогда случится,
Что все страницы пробежав,
На эту взор ваш устремится
И вы промолвите: "он прав!"
Быть может, долго, стих унылый
Ваш взгляд удержит над собой,
Как близ дороги столбовой
Пришельца памятник могильный.
1831 г.
Свободное копирование
