„Мертвый хватает живого". Уже после смерти Сталина к нам, в Чистополь, как последний в своем роде человеческий „Экспонат", был доставлен восьмидесятитрехлетний старик Шведов, колхозник откуда-то из-под Гжатска, Смоленской области. Шведов — участник Русско-японской войны 1904 года. С этой войны он вернулся без ноги; взамен ноги Шведова великодушно наградили георгиевским крестом.
В день смерти „вождя" там, у себя на родине. Шведов поинтересовался:
— А как его хоронить будут?
— Да уж не беспокойся, найдется место, схоронят.
— Этакого нехристя, чай, и земля-то не примет... — промолвил Шведов.
Только и всего.
Нашлись, однако, такие, что, „проявив бдительность", донесли. Шведова тут-же арестовали, хотели судить, да не нашлось в законе такой статьи, чтобы судить человека за „нехристя".
Тогда-то, вместо суда, и было принято „мудрое" решение — спровадить Шведова „на отдых" в „хитрый домик".
Думаю все же, что Шведов в Чистополе пробыл недолго. Происходящие перемены не могли не дать себя знать.
После смерти Сталина хотя и не сразу, а постепенно и исподволь, но все же начались довольно значительные перемены. Стало возможно говорить о „весне", о политической оттепели или, на крайний случай, о конце „зимы". Мы услышали новые, неслыханные ранее слова о ликвидации МГБ, о расследовании „недозволенных" методов дознания, сиречь — пыток и всевозможных устрашающих приемов. Была освобождена большая группа врачей, крупных специалистов, связанных, якобы, с организацией „Джойнт" и объявленных „убийцами".
Вскоре мы услышали еще одно новое слово, основательно нас потрясшее. Слово это было — „культ личности" и предстоящая, поставленная партией задача его преодоления.
А еще немного спустя (если не ошибаюсь, я к тому времени был уже на свободе) был „разоблачен" Берия, как изменник, враг народа и проч. Кем бы он ни был по существу, казнь этого человека явилась для меня символическим показом того, что прежняя, сталинская, эпоха, эпоха безрассудных зверств и расправ, наконец-то канула в вечность, и что на смену „отцу" и „вождю народов" пришли к власти качественно какие-то другие люди.
Бесславную гибель Берии и его приспешников я лично так и расценил, что этими заключительными казнями был символически вбит „осиновый кол" во все недоброе сталинское прошлое.
После этой знаменательной смерти приехавшая в новом составе врачебная комиссия многим из нас (в том числе и мне) подала надежду на скорое освобождение. И действительно, один за другим из Чистополя стали уезжать „больные" гораздо чаще и в гораздо больших количествах, нежели прежде. Нашлись шутники, которые говорили, что мы-де теперь „стали выздоравливать пачками". Со всех концов в наш уединенный „ашрам" начали поступать вести об освобождении политических заключенных из лагерей, ближайшие родственники многих из заключенных, не стесняясь и уже без тени того робкого страха, который преследовал их раньше, писали нам о предстоящем освобождении. Такое письмо, в частности, получил от отца, генерал-майора юридической службы Никитченко (участника Нюрнбергского процесса) его молодой сын, герой Советского Союза, содержавшийся среди нас на правах „психа". Пришла еще одна весть, сильно нас обрадовавшая. То была (пока еще официально не подтвержденная) версия о ликвидации так называемого „О С О" и о передаче наших дел на пересмотр в Верховный суд СССР.
Конец 1953 года был концом, закатом сталинского режима. И хотя многие из нас на вопрос, настоящая ли это „оттепель" или только некий временный „ситуационный момент", способны были с сомнением покачать головой и произнести наше исконное русское:
— А х...хто её знает?
...но все же все без исключения согласно и единодушно чувствовали, что — по крайней мере „на данном этапе" — к старому возврата нет, что в жизни нашей страны наступила какая-то качественно иная эпоха, а что, если нас и продолжают еще томить в заключении, то делается это скорее по инерции или в силу того, что заключенных так много, что на пересмотр дел требуется определенное, и не малое, время.
Свободное копирование
