Конец зимы - 1

Конец "зимы"

О какой „зиме" идет речь? Стоит ли это пояснять? Наступил конец той самой „зимы", о которой еще триста лет назад красноречиво писал в своем „Житии" знаменитый протопоп Аввакум и которая бушевала над нашей страной целую четверть века: „Мы же задумалися, сошедшеся между собою; видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожали".

Относительное спокойствие и, пожалуй, нудное однообразие нашей жизни, разнообразимое лишь редкими (один-два раза в год) наездами московской врачебной комиссии, определявшей, кто из нас „выздоровел", а кто нет, было нарушено в самом начале марта 1953 года. Впрочем, было нарушено не только собственное наше спокойствие, но и (я не сомневаюсь в этом) спокойствие всей нашей обширной страны. „Возмутителем спокойствия" явилась — смерть

„Но не ударила царь-пушка,

не взвыл царь-колокол в ночи,

как в час урочный та старушка

подобрала свои ключи —

ко всем дверям, замкам, запорам,

не зацепив лихих звонков,

и по кремлевским коридорам

прошла к нему без пропусков.

Вступила в комнату без стука,

едва заметный знак дала —

и удалилась прочь наука,

старушке этой сдав дела.

Сломилась ночь, в окне синея

из-под задернутых гардин.

И он один остался с нею,

один —

со смертью на один..."[1]

2 марта 1953 года мы с немалым душевным трепетом услышали по радио о болезни Сталина, а еще через два дня — о его смерти.

История повторяется. Время от времени она преподносит нам удивительные, великолепные параллели. За 98 лет до смерти Сталина, 4 марта 1855 года, умер другой душитель России и вешатель — император Николай I, которого народ метко окрестил „Николаем Палкиным". По поводу этой смерти историк В.О. Ключевский писал:

„Узнав о смерти императора Николая I, Россия вздохнула свободнее. Это была одна из тех смертей, которые расширяют простор жизни".[2]

Золотые слова!

С еще большим правом и основанием, чем к Николаю I, эти слова могут — и должны — быть отнесены и к смерти Сталина. Поистине это также „была одна из тех смертей, которые расширяют простор жизни"! И это (то есть явственное расширение простора жизни) сказалось уже в первые месяцы после его смерти.

Далее. Оценивая смерть Николая I и то впечатление, какое она произвела на современников, А. И. Герцен писал, что в Лондоне в день получения известия о смерти Николая 1-го он (Герцен): „...не видал ни одного человека, который бы не легче дышал, узнавши, что это бельмо снято с глаз человечества, и не радовался бы, что этот тяжелый тиран в ботфортах, наконец, зачислен по химии".[3]

По поводу той же смерти (Николая I) известный общественный деятель 60-х годов прошлого столетия А. И. Кошелев писал: „Казалось, что из томительной мрачной темницы мы как будто выходим если и не на свет божий, то, по крайней мере, в преддверье к нему, где уже чувствуется освежающий воздух".[4]

Разве все это не соотносимо со смертью Сталина? Разве спустя 98 лет, в день смерти „отца народов", „корифея науки", русские люди не испытывали тех же самых чувств, что и в день смерти Николая 1-го?

И еще одну параллель преподнесла нам в этом отношении история. С одной стороны — проявление радости по поводу смерти тирана; с другой — вполне понятное и объяснимое недоверие к самому факту смерти „великого", связанное с ужасом: „А вдруг не умер? Что тогда?"

Признаться, подавляющее большинство из нас, заключенных политических „психов", так же искренно радовалось по поводу смерти Сталина: мы радовались, что этот „тяжелый тиран", хотя и без ботфорт, „наконец, зачислен по химии". И многие из нас проявляли свою радость открыто, если не сказать более — бурно.

Однако даже среди нас, заключенных, находились такие, которые не верили в смерть Сталина, боялись говорить об этом громко:

— А вдруг...

— Что „а вдруг"?

— А вдруг он не умер?

Это наивное „а вдруг" как-то живо увязалось в моем сознании с воспоминаниями В. Я. Брюсова о своем деде.

„…Другой раз — пишет Брюсов — деду случилось вспоминать при мне о временах более близких: о смерти царя Николая I (1855). „Пришел, — рассказывал дед, — брат, сел на лавку, подозвал меня, велел говорить тихо и шепотом сказал: знаешь, царь умер!" Замечательный рассказ! Мертвый царь еще внушает такой ужас, что о смерти его не решаются говорить иначе, как шепотом! Двое мужчин, каждому под пятьдесят, сели тесно друг к другу на лавке и шепчутся: „царь умер!" Шепчутся потому, что вдруг — он не умер! что тогда будут за такие разговоры! Вот она, „николаевская Россия"!".[5]

Это ли не яркий пример исторической переклички России „николаевской" с Россией „сталинской"!

Да и в наши дни, уже в самое последнее время, разве не покидает многих странная, „мистическая" уверенность, что:

„...Он что-то задумал.

Он лишь отдохнуть прикорнул".

И разве многие из нас не разделяют более или менее искренно опасений поэта, когда тот обращается:

„...к правительству нашему

с просьбою:

удвоить,

утроить

у этой плиты караул,

чтоб Сталин не встал

и со Сталиным —

прошлое".[6]