Я мог бы еще сказать несколько слов о находившемся среди нас на „правах" больного бывшем доценте (вероятно, Харьковского медицинского института) М. Д. Бурштейне, но предпочитаю сделать это попутно с характеристикой опекавших нас должностных лиц — врачей-психиатров.
В Горьком нас „опекал" старый по возрасту, старший по должности врач, ныне умерший Евсей Михайлович Майданский, счастливо сочетавший в одном лице узкие погоны врача с широкой красной фуражкой ведомства МВД. Это был удивительно добродушный старец, горой стоявший за своих подопечных. Там же — Надежда Васильевна Великанова, худенькая, маленькая, хрупкая, но на редкость симпатичная и отзывчивая женщина.
В Казани с недоброй стороны запомнилась Елизавета Михайловна Лаврицкая, уже пожилая дородная дама. Можно сказать без преувеличения, она очень любила и, пожалуй, единственная из врачей нашего отделения практиковала известный род наказания в отношении наиболее дерзких или чем-либо ей досадивших больных. Такого рода „наказанием" была довольно отталкивающая и грубая процедура так называемого влажного укутывания, получившая в нашей среде крылатое наименование — „камзол".
„Камзол" представлял собою длинную-предлинную простыню или род необъятных размеров полотенца шириною в рост человека. Его предварительно обильно смачивали водой и в таком виде обертывали или укутывали (вернее — спеленывали) всячески сопротивлявшегося больного. Будучи таким образом укутан, тот не мог ни пошевелиться, ни вообще сделать какое-либо движение. Смотря по степени „провинности" больного, его укутывали либо более слабо, либо, наоборот, более туго и в таком виде держали от получаса до часу. „Провинности" были самого разнообразного и подчас довольно невинного свойства. Один молодой парень из категории „изменников родины", испытавший плен и многое другое, получил „камзол" только за то, что позволил себе... поцеловать дежурную не то сестру, не то санитарку („няню").
Я уже сказал, что среди нас на правах „психов" был наш общий приятель, милейший Михаил Давидович Бурштейн, сам врач-психиатр (кандидат медицинских наук, ученик Протопопова — Харьков). Под влиянием антиеврейских выступлений тех лет („Джойнт" и проч.) Бурштейн заболел бредом преследования. Заболевание повлекло за собою неудачи с работой. Его научной деятельности пришел конец. Но и на практической работе он не уживался. Выйдя из себя, он однажды написал заявление, в котором просил — или дать ему возможность спокойно работать, или же... выдать заграничный паспорт. Просьбу Бурштейна немедленно „уважили": его тут же арестовали, предъявили вздорное обвинение (в „измене родине") и... препроводили в „хитрый домик".
Даже в Чистополе, в сравнительно спокойной обстановке, Бурштейн не чувствовал себя свободным от „Врагов народа", которыми искренно, и не без основания, считал работников б. МГБ во главе с всемогущим Берией. Везде ему чудились козни МГБ и происки его тайных агентов. Они отравляли воздух, подмешивали яд к его пище и даже — представьте себе! — неведомо каким образом ухитрялись подсыпать что-то пакостное в маленькую ложечку сахарного песку, которую ежедневно по утрам приносила ему дежурная няня, черпавшая эту ложечку песку из общей миски. В промежутках между этими приступами бреда Бурштейн был культурнейший человек и прекрасный собеседник. Не составляло особенного труда упросить его прочесть во время прогулки (в саду) лекцию по психиатрии на ту или иную тему, и он делал это столь „чеканно", как будто находился не среди нас, „психов", а в окружении студентов, на кафедре.
В отношении к врачам больницы Бурштейн по понятным только ему одному соображениям вел себя дерзко и непочтительно, за что и „заработал" однажды от мадам Лаврицкой все тот же пресловутый „камзол". Мы все были уверены, что Мих. Дав. этого наказания не заслужил, а Лаврицкая произвела над ним эксперимент с „укутыванием" не иначе как во имя того, чтобы лишний раз досадить человеку, унизить его, показать, что, находясь в больнице, он теряет право называться не только врачом, но и человеком, и что он всего-навсего — душевнобольной, „псих".
Сам Михаил Давидович по натуре и воспитанию был, понятно, настолько скромен, что не решался говорить нам, что имя его кое-что значит в науке, но впоследствии я узнал, что имя М. Д. Бурштейна пользовалось в свое время в кругах специалистов довольно широкой и, надо полагать, заслуженной известностью. Тем более „лестно" было Лаврицкой — этому психиатрическому жандарму в юбке — поиздеваться над попавшим в ее руки ученым, имевшим несчастье заболеть бредом преследования.
Повторяю: Лаврицкая едва ли не единственная из врачей, которая проявляла эту садическую наклонность — пеленать больных в „камзол" под предлогом их мнимого „возбуждения". После смерти Сталина практика „камзолов", как я слышал, была оставлена, так что и эта недобрая и явно противопоказанная в психиатрической клинике „мере наказания" на проверку была не чем иным, как своеобразным отзвуком или отражением той сугубо „отеческой" заботы „отца народов" о своих благоденствующих подданных, которую они испытывали на всем пространстве нашей великой родины. „Вождь" и сам, к слову сказать, „укутал" все население нашей страны в довольно-таки стеснительный и тугой „камзол". На его языке это называлось — держать народ в состоянии полной боевой готовности.
Говоря словами кн. Курбского, полемиста царя Ивана Грозного, вождь, подобно своему далекому предшественнику, „...затворил царство Русское, сиречь свободное естество человеческое, аки во адове твердыне".
Это ли не „камзол"?
Свободное копирование
