Был с нами некто Федотов, по профессии шофер первого класса, „из Петербурга" или „питерский", как он с гордостью любил говорить. Когда-то, в лучшие годы жизни, заведовал гаражом Кремля. Возил на автомашине Троцкого, Кирова. Был случай (он живо и образно это рассказывал мне), когда навстречу его машине, в которой сидел Киров, по шоссе, явно нарушая правила, неслись какие-то грузовые машины. Авария казалась неминуемой, и лишь благодаря незаурядной выдержке и находчивости тогда еще молодого Федотова, сумевшего в самый опасный момент как-то удачно „свильнуть", все обошлось сравнительно благополучно.
В этом-то, по-видимому, и заключалась его „вина", что он возил на автомашинах столь высокопоставленных лиц. (Шутка ли — возить самого Троцкого!). За это он угодил на Соловки, где и провел пять лет.
К нам, сначала в Казань, а затем в Чистополь, Федотов был доставлен уже в качестве „повторника", как и многие другие, отбывшие первый срок „наказания".
Федотов рассказывал, что когда их привезли на Соловки, при первой же перекличке его спросили:
— Какая у вас статья?
— Меня обвиняли по пятьдесят восьмой, — ответил Федотов.
— Не пятьдесят восьмая у вас, а вы — каэрга.
Так в качестве „каэрги" и провел он на Соловках пять лет.
— А что это такое — „каэрга"? — полюбопытствовали мы.
— Да я и сам хорошенько не знаю, — ответил Федотов. — По буквам выходит „контрреволюционная группа" или что-то в этом роде. А какая там „группа", если я, старый коммунист, никогда нигде не состоял, кроме как в своей партии...
Таких поистине ужасных „преступников" я перевидал очень много. Был, например, Александр Григорьевич Гойхбарг, старый профессор, юрист, автор многих трудов по советскому праву („право" это, к слову сказать, для него самого обернулось как самое вопиющее бесправие). По словам Гойхбарга, он, видный член партии большевиков, был даже некогда — кажется, еще при Рыкове, — председателем так называемого Малого Совнаркома. Это, вероятно, о нем есть упоминание в воспоминаниях О. Литовского как о члене коллегии редакции газеты „Известия" в 1919-1920 гг.
В те дни, когда я с ним познакомился, Гойхбарг был тоже достаточно древний старец, но ужасно какой-то „кипучий" и „взрывчатый". Он постоянно выходил из себя и тогда кипел и булькал, как хороший самовар, а его визгливый голосок был слышен на весь коридор.
— Ну, Гойхбарг опять взорвался! — говорили мы в таких случаях.
Особенно страстно ненавидел Гойхбарг администрацию тюрьмы и врачей: каждого из „вертухаев" (дежурных надзирателей), а тем более из начальства он ядовито и презрительно величал „берианцами". Это была высшая степень ругательства, которое он себе позволял. И даже по отношению к молодым заключенным (наичаще „изменникам родины"), которые добровольно помогали „няням" производить „генеральную" уборку и вообще поддерживать необходимую чистоту, Гойхбарг был неумолим. Строго осуждая их участие в уборке тюрьмы, он сочинил по их адресу следующее язвительное двустишие:
„Полуштатный берианец
на тюрьму наводит глянец!"
Не скрою: некоторые из дежурных надзирателей по нашей тюрьме-больнице, пренебрегая инструкцией и наставлениями врачей, иногда, „скуки-ради", нарочно чем-либо „задирали" Гойхбарга, чтобы только позабавиться, как он тотчас „взорвется", и потешиться его петушиным видом в момент, когда он, уже не владея собой, крыл всех „берианцами"...
Или вот, тоже убеленный сединами, слегка парализованный, достаточно древний старик с непрерывно трясущейся головой, страшный „террорист" Николай Владимирович Решетников, музыкант по призванию и образу жизни (окончил консерваторию), переводчик (с немецкого) по профессии, очень образованный и симпатичный человек. От всех несметных отцовских богатств сумел сохранить себе пару пианино, и обладание ими скрашивало его одинокую холостяцкую жизнь.
Живя в Москве, Решетников время от времени ездил на трамвае в свое переводческое бюро для сдачи выполненных переводов и получения новой порции работы. Однажды на повороте он спрыгнул с трамвая на ходу и чуть не попал при этом под встречную легковую автомашину. Придя в свое бюро. Решетников рассказал об этом происшествии сослуживцам.
— Представьте себе, — шутя сказал он, — если бы я был террористом и если бы в этой автомашине ехал английский премьер-министр (тогда у власти были лейбористы и кто-то из них приезжал в Москву), — ведь я бы мог выстрелить в него и убить...
Через несколько дней после этого злополучного разговора этот милейший и безобиднейший человек был арестован, и ему действительно было предъявлено обвинение по тому из многочисленных пунктов 58-й статьи, который карает за терроризм.
Мы постоянно безобидно подшучивали над этим страшным новоявленным „террористом".
Был еще некто Ляховицкий Ханан Ильич (Эльович), троцкист, много лет проведший на Колыме и уцелевший буквально чудом. Все до единого прибывшие вместе с ним на Колыму товарищи по заключению и взглядам погибли.
Портной (закройщик) по профессии, Ляховицкий был крайне своеобразный человек и интересный собеседник. Ему было что порассказать из пережитого и перевиденного. Но, вместе с тем, по облику и поведению это был типичный, стопроцентный „еврей". В нем было много такого, я бы сказал, нахального, но все это как-то само собой покрывалось и ликвидировалось широким, неисчерпаемым добродушием, а затем и безусловным умом.
Живя под Москвой, уже по возвращении с Колымы, Ляховицкий „для души" искренно увлекся многотомным произведением Н. А. Морозова — „Христос" и с превеликим для себя интересом штудировал эти пухлые тома, битком набитые всякой, и научной и псевдонаучной, всячиной. Это его увлечение Морозовым по существу никому не мешало, и ничего бы с Ляховицким не произошло, если бы Морозов не умер (в 1946 году). Ляховицкий, как человек экспансивный, тут же проникся мыслью — поехать в Ленинград на похороны знаменитого шлиссельбуржца.
Вскоре по возвращении с похорон Ляховицкий был арестован, причем в „вину" ему поставили именно это участие в похоронах... почетного академика, ученого и революционера Николая Морозова.
Свободное копирование
