Был и еще один писатель (вернее, журналист), некто Зорин, но с ним мы не нашли общего языка. Это был человек, без преувеличения, отталкивающе несимпатичный, одержимый „бесом" комчванства. Ко всем нам, как сугубо беспартийным и в его глазах „контрикам", Зорин относился высокомерно и дружил, то есть постоянно общался, лишь с кандидатом физических наук Давыдовым, который по своей ученой заносчивости и высокомерию был с Зориным — два сапога пара.
Я мог бы привести здесь десятки примеров прямо-таки анекдотического свойства, когда людей арестовывали по нелепому, обидному недоразумению, а потом, когда выяснялась истина, отправляли „на дожитие" в один из таких „хитрых домиков". Один московский почтенный врач с 35-летним врачебным стажем, с которым я, кстати, крепко подружился (интереснейший собеседник и прекрасной души человек!), был арестован, например, по обвинению в том, что он лечил некого Оливера, англичанина по происхождению, десятки лет жившего под Москвой, в Лосинках.
Когда вскоре после окончания войны этот Оливер уехал к себе, в Англию, выяснилось, понятно, что это был шпион. „Вы лечили шпиона" — сказали моему приятелю люди в красных фуражках и арестовали его. Судить было не за что. „Прицепились" к некоторым последствиям перенесенного в молодых годах энцефалита и — отправили в „хитрый домик".
Был один, некто Кожевников, кандидат биологических наук, симпатичнейший молодой человек (вполне здравомыслящий), вся „вина" которого сводилась к тому, что он, будучи по специальности и по личным взглядам завзятым генетиком-вейсманистом, очень не любил Т. Д. Лысенко. Сейчас этот Кожевников преспокойно живет в Москве и хотя не работает по специальности (над своими „дрозофилами"), но снискивает себе пропитание переводами с английского для биологического реферативного журнала.
Был, например, некто Орлов (Ив. Ив.), человек средних лет, горный мастер („рудознатец") по специальности. Участвовал во многих геологических экспедициях в Сибири, в Саянских горах, и хотя не имел никакого образования, геологи очень дорожили его услугами.
Как в свое время многие хорошие люди царской России, увлекшись чтением Библии, начинали „задумываться", размышлять об „истинном вере" и проч., так, подобно этому, но уже на советской основе, Орлов стал „задумываться" над тем, насколько сталинский режим соответствует представлениям о социализме, ленинскому учению. Все свои досуги он довольно продолжительное время посвящал писанию большой „книги", наподобие тех „Белых" и „Синих" книг, которые время от времени пишут дипломаты. В своей „книге" Орлов перечислил все подмеченные им минусы и недостатки нашей жизни, отступление от ленинских норм, нарушения законности и проч. и проч. И нет ничего удивительного, если на первом плане в пресловутой „книге" Орлова стояли волновавшие тогда многих вопросы сельского хозяйства, отношения колхозников к труду и социалистической собственности, то есть как раз то самое, чем, с легкой руки Н. С. Хрущева, всерьез занялись у нас только после смерти „вождя".
Вопрос не в том, как именно (то есть достаточно ли грамотно и толково) излагал Орлов свои мысли на бумаге. Гораздо интереснее оказалось то, что когда "книга" была полностью закончена и вписывать в нее дальше, по мнению автора, было уже нечего, Иван Иванович взял ее подмышки и собственноручно отнес... куда бы вы думали? — В областное управление Министерства государственной безопасности!
— Что это? — спросили удивленные сотрудники МГБ.
— Прочтете и узнаете. Тут я описал все непорядки, неправильности, колхозную жизнь.
— Для чего же вы это сделали?
— А чтобы вы передали все, что я здесь написал, правительству, в Кремль, самому Сталину. Терпеть больше нельзя, настало время принимать меры, чтобы все это исправить. Народ устал ждать...
На чудака поглядели, вероятно, с сожалением, но из стен МГБ Орлова так и не выпустили. Его тут же арестовали. Предъявили соответствующее обвинение (само собой разумеется, в антисоветской агитации). Но так как Орлов никого „снизу" не агитировал, а если и хотел кого по-настоящему обратить в свою веру, то — разве самое высокое начальство, „верхи", судить его было не за что. После соответствующей процедуры его объявили душевнобольным и препроводили в „хитрый домик".
В нашей среде Ив. Ив. производил впечатление добродушного, симпатичнейшего человека, „работяги" до мозга костей, очень, надо полагать, преданного идее советской власти и партии. Вся его „вина" была в том, что принадлежа к разряду "правдолюбов", он хотел, чтобы жизнь в нашей стране повернулась к лучшему, чтобы не было многочисленных непорядков, недостатков и минусов, позорящих наше общество. По существу, стало-быть, он хотел того же самого, чего „хочем" и все мы...
Или еще один случай. Некто Дурандин, человек невысокого развития, из рабочих. Воевал. На войне был контужен в голову. Вернулся к себе в Ленинград. Жил на пенсии, как инвалид войны. Врачи настоятельно советовали ему избегать людных мест, тишину, бром и прочие успокоительные вещи. Он и избегал людных мест. Как максимально „безлюдное", ему, между прочим, особенно почему-то полюбилось одно из ленинградских кладбищ. Он целыми часами проводил там. и там же ему пришла в голову та самая „блажь", которая и довела его до ареста. Ленинградские кладбища, как известно, очень богаты: на некоторых из них похоронена вся былая петербургская знать. Дурандин начал для чего-то специально интересоваться могилами умерших царских генералов: „генерал от инфантерии" такой-то. Родился тогда-то, умер тогда-то. „Упокой, Господи, душу его в своих райских селениях". Он (то есть не генерал, а Дурандин) завел себе специальную книжечку или тетрадь, в которую тщательно заносил фамилии этих покойников и все прочие данные, которые можно было вычитать на могильной плите. Их там, этих генералов, набралось у него порядочно, примерно несколько сот.
Соседи по квартире, обеспокоенные его странным образом жизни (не работает, куда-то на весь день уходит, неразговорчив, замкнут), сообщили о Дурандине куда следует. В результате — обыск, арест. Нашли эту злополучную тетрадочку с фамилиями покойных генералов (он выписывал их тщательно, по всей форме). Вы представляете себе, что только тут поднялось! Крик, шум, стучат кулаками по столу, орут: „Подпольная организация! И где? — В центре Ленинграда! Триста человек, и все — генералы. Сознавайся, стервец, где эти люди сейчас!" — Да они мертвые. — „Мертвые? Брось трепаться!.." И пошли, и пошли.
Пока разобрались, пока проверили, пока, наконец-то, поверили человеку и убедились, что все это — не более как „мертвые души", возвращать Дурандина в первобытное состояние было уже поздно. Тогда, само собой понятно, приняли „мудрое" решение: направить этого чудака на „принудлечение" в один из „хитрых домиков", где имеется свободная койка.
Так из Ленинграда он очутился в Чистополе. Таких анекдотов с живыми людьми я мог бы вам порассказать не один и не два. Чем это хуже „подпоручика Киже"?
Между прочим, в Чистополь в прославленном (недоброй памяти) „столыпинском" вагоне был доставлен дряхлый 76-летний старик Плюснин. Это — сормовский рабочий с почтенным 55-летним трудовым стажем (из них 15 лет Плюснин проплавал на пароходах в качестве механика, а 40 лет труда — в самом Сормове). Его „вина" или „беда" состояла в том, что этот беспокойный старичок в свое время ходил по улицам рабочего Сормова, заходил в дома и... собирал подписи под ходатайством об открытии церкви. За этим зверски-преступным занятием Плюснин и был, как говорится, схвачен с поличным.
Во время пребывания в Чистополе Плюснин являл собою вид выжившего из ума, сгорбленного, тощенького, еле-еле передвигавшегося на изрядно склеротированных ногах старичка. Старичок этот, однако, еще храбрился и бойко, этак по-петушиному, наскакивал на дежурного „вертухая", когда тот не соглашался выпустить его на прогулку одного, без сопровождения „няни":
— Я те показу!..
Содержание в тюремной больнице этого больного, парализованного старичка (равно как и содержание каждого из нас) обходилось государству ни много, ни мало, не то в 51, не то в 52 рубля в сутки. Это была запланированная „в верхах" (МВД) стоимость одного „койко-дня", включая оплату „обслуги" (уголовные по бытовым статьям с короткими сроками), дежурных по тюрьме, адм. и медперсонала, медикаментов и проч.
Когда Плюснин „бодро", по-молодецки, наскакивал на дежурного „вертухая", семеня при этом своими старческими ножками, мы, наблюдая его со стороны, дивились:
— Вот где, оказывается, кроется прямая угроза безопасности советского государства! Выпусти такого „политика" из тюрьмы на волю, он там таких бед понаделает! Нет, уж пусть лучше правительство на его содержание за решеткой расходует ежедневно по пятидесяти с лишним рублей. Все — безопаснее...
Справедливости ради следует сказать, что этот перворазрядный „государственный преступник" был вскоре все же освобожден и с величайшими предосторожностями, в сопровождении медсестры и санитарки (чтобы дорогой, чего доброго, не рассыпался) отправлен домой, в его родное Сормово. А по приезде положили закутанного старичка на теплую печку и строго-настрого наказали его не менее дряхлой бабке, чтобы та своего старичка с печи никак не спускала, потому что старик опасный, и стоит только его спустить с печи и поставить на пол
(прислонив к чему-либо твердому), как в нем сразу же проснется озорной бунтарский дух старого сормовича, и тогда — держись, советское государство! Он таких бед понаделает, этот вредный старик!..
Свободное копирование
