Арест и следствие
В январе 1951 года я был арестован, все мои дневники и „готовую" — не к печати, правда, а для души — книгу постигла жалкая участь. По сведениям, которыми я располагаю, все это будет якобы „вечно" храниться в одном из сейфов Куйбышевского МГБ. Но так как вечного ничего нет, а ценность моих писаний не так уж велика, то по истечении известного срока все это просто-напросто сожгут, и, быть может, это фактически уже произошло.
Помните, как у Некрасова:
„Пропала книга! Уж была
совсем готова — вдруг пропала!..."
И еще:
„Понеже в вашей книге есть
такие дерзкие места,
что оскорбилась чья-то честь
и помрачилась красота,
то вас за дерзость этих мест
начальство отдало под суд,
а книгу взяло под арест..."
Если в 1928 году меня в ГПУ всячески уверяли, что я не кто иной, как „контрреволюционер", то в 1951 году следователь МГБ прямо заявил, что в контрреволюционном „преступлении" меня более не обвиняют, так как революция-де кончилась. А посему невозможна и контрреволюция.
Такова была „логика" этих людей, как она выглядела в 1951 году.
Но взамен „контрреволюционности" следователь везде, и к месту и не к месту, притыкая мне „антисоветские" настроения, „антисоветскую" направленность и прочее в том же роде, так что протокол допроса буквально пестрел подобными произвольными вставками.
Действительно ли я „антисоветчик"?
Вы должны постараться в какой-то мере понять меня, когда я говорю, что острие моей мнимой „антисоветской" направленности („антисоветской", понятно, только в глазах и мнении соответствующих органов) заключалось именно в моей нелюбви к людям в красных фуражках. Это скорее уж выработанная с годами эмоция, некоторый „условный рефлекс". Я так и заявил в январе 1951 года генералу, начальнику МГБ, который „снизошел" до разговора со мною, что больше всего на свете я не люблю „вас".
— Кого — вас? — полюбопытствовал генерал.
— А вот, людей в красных фуражках...
Я и до сих пор добросовестно не могу понять той точки зрения, когда сливают воедино, как в неразрывное целое, с одной стороны, ушедшее, ликвидированное „берианство" со всеми его мерзостями, и с другой стороны — советскую власть в возможно более „чистом" значении этого слова. Может быть, вы при помощи столь милой вашему сердцу философии диалектического материализма и прочих подобных ухищрений сумеете доказать недоказуемое — что это-де некоторое диалектическое единство, историческая необходимость и проч. и проч. Но пока что я придерживаюсь своей прежней точки зрения, то есть что существование „органов" (и их неумеренное влияние) это одно, а советская власть (и даже партия) это другое.
Как показала действительность, этот мой взгляд в какой-то мере совпадает с решениями двух последних партийных съездов (ХХ-го и ХХII-го).
Помимо этого, я никогда не скрывал и не скрываю, что, будучи беспартийным, по целому ряду вопросов состоял и продолжаю состоять в „мысленной" оппозиции к нашему правительству и к основам нашего государства, — быть может даже к самой идее диктатуры пролетариата.
Мои условно „оппозиционные" взгляды (я сам предпочитаю называть их взглядами „еретическими") довольно подробно изложены в отобранных у меня рукописях и дневниках. О них я уже говорил в предыдущей (7-й) главе настоящего повествования. Так что повторять здесь, пункт за пунктом, сущность моих расхождений с советской властью и линией партии считаю излишним.
Скажу только, что если бы, к примеру, потребовалось охарактеризовать каким-нибудь одним словом или одним именем суть моего тогдашнего, примерно пятнадцатилетней давности, неприятия сложившегося у нас политического режима, то лучшего слова, кроме слова и имени Сталин, пожалуй и не сыскать.
Как это ни странно на первый взгляд, но в январе 1951 года я был арестован... под псевдонимом.
Расшифровывается это так.
У меня были давнишние и старые знакомства с группой свободомыслящих сектантов Самарской губернии, которые носили название — „Добролюбовцы" по имени своего „вождя" и идейного вдохновителя — довольно известного в истории русской литературы конца XIX века поэта Александра Добролюбова. Добролюбов был известен как первозачинатель (вместе с В. В. Гиппиусом) русского „декадентства". В 1899 году, разочаровавшись в своей литературной деятельности, он ушел „в народ", на север, в б. Олонецкую и Архангельскую губернии, долго скитался там, затем перекочевал на Урал, а в начале 1900-х годов, после короткого пребывания в Петербурге, появился в пределах б. Самарской губернии, в глухом мордовском селе Ростоши (теперь Утевского района) в качестве — формально — работника, батрака, а фактически — своеобразного народного проповедника. В 1905 году в издательстве „Скорпион" вышла третья его книга — „Из книги невидимой", стихи и проза, и с тех пор он из поэта-декадента превратился в поэта-мистика и основателя своеобразной мистической и анархической секты „добролюбовцев". Взгляды Добролюбова и его последователей во многом совпадают со взглядами Л. Н. Толстого (в частности, по отношению к власти, к насилию, к военной службе, к вегетарианству и т. п.).
Я с давних пор интересовался личностью Добролюбова, собирал о нем материалы, кое-что записывал. О нем, о его обаянии в народе складывались целые легенды. И их следовало записать.
После революции 1917 г. „добролюбовцы" выделились из „мира" и организовали поселок, который в „Списке населенных мест Самарской губернии" значился некогда как „поселок Всемирное Братство".
В конце войны (1941-1945) в моих руках очутилась небольшая связка писем Добролюбова, проливавших свет на обстоятельства его жизни последнего периода (в Азербайджане, в Баку и близ него). Это и побудило меня приступить к работе по написанию связной биографии этого интереснейшего человека. В моем распоряжении имелись не только устные рассказы о нем, — своего рода легенды и импровизации, — но и определенные литературные документы (о Добролюбове в свое время много, и с почтением, писали Андрей Белый, Д. С. Мережковский, В. Я. Брюсов и другие). Словом, я считал, что задача эта — хотя бы в смысле собирания материалов и предварительной обработки их — мне относительно по силам, а сам объект задуманного труда — Александр (Михайлович) Добролюбов — безусловно заслуживает, чтобы им занялись в биографическом плане.
К концу 1950 года уже была в своей значительной части готова основа этой биографии, но я продолжал поиски лиц, встречи и знакомство с которыми могли бы осветить мне те или иные „белые пятна" в биографии поэта. Это, на мой взгляд, вполне естественное занятие: ведь любой биограф любого выдающегося человека (кем бы этот последний ни был) ищет общения с теми, с кем общался данный выдающийся человек, старается вращаться в том окружении, в котором тот вращался.
Живи я, скажем, во времена Наполеона и интересуйся его полководческим „гением", — было бы вполне понятно, если бы я, елико возможно, стремился вращаться в среде людей, знавших Наполеона и поддерживавших культ его личности.
К сожалению, наши специальные „органы" в подобных элементарных вещах разбираются более чем плохо: они не могут отличить этнографического и литературного (литературоведческого) интереса от интереса специфически сектантского. Да что говорить о специальных „органах", прямой задачей которых было „тащить и не пущать", когда даже в литературных кругах, и то долгое время господствовал взгляд, согласно которому автор (писатель, исследователь, литературовед) полностью отождествлялся с материалом романа, драмы, исследования. Как признается в этом один из уцелевших от бдительной сталинской „опеки" журналист О. Литовский: „Больше чем когда бы то ни было мы в те годы отождествляли писателя с его творчеством. Мы искренне не понимали разницы между объективным и субъективным. И поэтому мы относились совершенно равнодушно к самым лучшим намерениям иногда добросовестно ошибающихся авторов, если само произведение было фальшивым, реакционным".
Так вот. В этой связи я и был арестован „под псевдонимом", то есть как, якобы, „видный деятель", даже „вожак" определенной сектантской группировки. Я считаю, что это — один из курьезов нашей действительности.
Однако уже первые дни следствия открыли арестовавшим меня глаза: они убедились, что ошиблись в своем взгляде на меня как на некоего сектантского „заправилу", "брата Илюшу", как ласково называли меня в этих кругах, и что на самом деле я нечто совсем (и глубоко) отличное от их представления обо мне. „Козыри" на этот счет (все мои рукописи) были в их руках, и эти рукописи неопровержимо свидетельствовали, что я совсем не тот или не то, за кого они меня приняли, подписывая ордер на арест. Но „возворачивать" меня в былое состояние было уже поздно, да они и не были в этом заинтересованы.
В соответствии с этим, надо сказать, в первые же дни после ареста переменилось обращение со мною: они начали обращаться со мной, если уместно так выразиться, изысканно вежливо (как только могут быть „вежливы" эти люди). С другой стороны, чем более следователь углублялся в „изучение" моих дневников и той самой „книги", о которой я писал выше, тем более он убеждался в том, что... Ну, одним словом, признаюсь вам откровенно: за две недели следствия по моему деду я в стенах МГБ довольно основательно „прославился", и никогда до этого, находясь на свободе, не слышал о себе столько похвал и различных комплиментов (что я человек „умный", „человек „пера" и проч.), сколько именно в стенах этого учреждения. Устраивались целые паломничества, чтобы только взглянуть на того, кто был арестован под псевдонимом „брата Илюши". Наконец, со мною имел довольно продолжительную беседу (на отвлеченные темы) и сам генерал, начальник МГБ. (Впоследствии мне передавали, что он — близкий родственник Берии). „Я кое-что читал из ваших рукописей, Ярков, — сказал он мне, — и вижу, что вы человек неглупый..."
Все это я пишу отнюдь не для того, чтобы выхвалиться и наговорить о себе лестных вещей, но с целью хотя бы в самых общих чертах восстановить „атмосферу" в МГБ, создавшуюся в связи с моим появлением там. Во всяком случае эти люди, будучи предельно тупыми, не стесняясь стучали кулаком по столу и кричали, как только могли, на других, не брезгая самой отборной руганью, — эти люди не имели никакой особой надобности даже в интересах следствия расточать мне комплименты по поводу моего „ума" и прочих качеств. Я находился в их власти как мышонок в когтях кошки, и если кошке случайно попадется в зубы какой-нибудь исключительно „умный" мышонок, это не умерит ее аппетита и она слопает его вместе со всем его незаурядным для мышонка умом. В соответствии с этим они могли стереть и растоптать меня так же, как какой-нибудь случайный плевок на полу. И если они этого все же не сделали, то в значительной мере потому, что были весьма „заинтригованы" не столько „умом" (на самом деле ума, как вы это лучше меня знаете, не так уж много), сколько — выявившимся крайним своеобразием моей натуры, моей даже, если хотите, „образованностью", которой они во мне вовсе не предполагали.
Во всяком случае следователь, учтя мой, выявленный в ходе следствия, повышенный интерес к книге (и к редкой книге в особенности), стал нарочно — по ночам — вызывать меня из камеры, чтобы только похвастаться передо мною — знатоком и любителем (в его глазах) книги — той или иной редкой книгой, отобранной им во время очередного своего конкистадорского налета на чужую квартиру.
— Вот, — говорил он мне, — вот что мы имеем! На титульном листе книги было написано: „Изъято при обыске". Далее следовала дата обыска и собственноручная подпись владельца книги.
У меня, понятно, при „лицезрении" этой книги только, как говорится, слюнки текли, и я облизывался на нее, как кот на сметану. Но... не мог же я не понимать, что
следователь потому именно и вызвал меня и показал эту книгу, чтобы стать очевидцем того, насколько я с т р а д а ю, наблюдая, как они по ночам „бзырят" по чужим квартирам в поисках редких и ценных книг, прихватывая с собой заодно, в качестве „бесплатного приложения", и их (бывшего) владельца. Это доставляло ему, если хотите, известное садическое наслаждение. Недаром, отобрав у меня при обыске книгу В. Величкиной (санитарный врач, жена Влад. Дмитр. Бонч-Бруевича) „Очерки инквизиции", он так и не выпускал ее из рук до конца обыска. Ему, инквизитору по натуре, была „дорога" эта книга, как некая „находка", из которой он, вероятно, надеялся извлечь для себя некоторые практические уроки в своей предстоящей деятельности. Его не смутило, что автор книги — образованная марксистка, ближайший друг Над. Конст. Крупской и самого Ленина.
Но вот, когда от этих самых „комплиментов" и приятных разговоров об „уме", способности писать и проч. перешли к делу, то есть стали пытаться предъявить мне какое ни на есть конкретное обвинение (в антисоветской агитации), то тут, собственно, выяснилось, что материала для подобного обвинения нет. Правда, в их руках был мой богатейший архив, а в нем такого рода „высказывания", которых (как я им об этом и указывал сам) было бы более чем достаточно, чтобы наградить меня не только десятью годами, но и „на всю катушку", то есть дать двадцать пять лет. Но следователь сказал, что теперь-де „не 1937-й год", что это у вас „убеждения", а нам нужен материал о том, кого и где я „агитировал" и подстрекал против советской власти, и в какой степени в этом преуспел или не преуспел.
Такого материала они не нашли. Те „книги" (мои), которые попались им в руки, я не только н е распространял, но, напротив, принимал все зависевшие от меня меры, чтобы спрятать, „сховать" их от постороннего взгляда. Те два-три (не более) человека, которые время от времени меня посещали на дому, были, как выяснилось, уже до меня кем-то в такой мере „распропагандированными", что уже, как говорится, „отбыли наказание" и вернулись. Мне их агитировать и пропагандировать дальше было просто некуда.
Вот тут-то и был придуман „трюк", который резко изменил и затормозил самый ход следствия. Есть основания думать, что „трюк" этот был придуман не без воздействия того самого генерала, начальника МГБ, о котором я уже говорил и которому, по словам следователя, я „понравился" своей „прямотой". (Не велика честь — понравиться предводителю столь не милого всем нам учреждения!). В биографическом плане была использована моя определенная давнишняя нервно-психическая неуравновешенность, которой я не скрывал, и я, пройдя через соответствующую экспертизу, был довольно ловко объявлен „невменяемым". Между прочим, в процессе врачебно-экспертных „конференций" мне чувствовалась незримая „направляющая" рука „органов", от которых было как бы предложено — во что бы то ни стало изобразить из меня душевнобольного.
Имея несомненно ясное сознание и прочие соответствующие данные, я полностью принимал на себя ответственность за все совершенные мною „ужасные злодеяния" (ведение дневников, писание книг, ряд крайне недоброжелательных высказываний об „отце народов", занятия биографией поэта и т. п.). Однако это ничуть не помогло мне отправиться, по примеру других, в один из „исправительно"-трудовых лагерей и стать, как рекомендовал мне прокурор, „лагерным поэтом".
Кстати, упомянутые выше врачебные „конференции", осуществлявшие процедуру судебно-медицинской экспертизы и проводимые на кафедре психиатрии Куйбышевского медицинского института, практически означали для меня некоторую крайне болезненную и весьма неприятную „скоблёжку" моей души, во время которой я, признаться, утрачивал всякое понимание тоге, где кончается следователь и где начинается врач-психиатр, — до такой степени становилось очевидным в моих глазах органическое „сращение" обеих названных специальностей. Субъективно это „сращение" ощущалось или переживалось мною как „непревзойдённый", якобы, сервилизм, то есть как прямое угодничество врачей перед „начальством" из МГБ. Мне всерьез казалось, что известный совет И. П. Павлова — применять тактику „щажения" — был на определенное время забыт. Объективно все это выглядело, вероятно, не так.
Практически дело обстояло так, будто я видел перед собой десяток обвинителей и — ни одного защитника. Я должен был непрерывно отвечать на самые неуклюжие и невпопад заданные, а подчас до наивности каверзные вопросы членов врачебной конференции.
— Скажите, Илья Петрович, вы кого больше любите: Ленина или Сталина?
Такой вопрос задала мне, между прочим, одна из участниц этого „форума", молоденькая, симпатичная врач-психиатр. Неужели ей было трудно понять всю неуместность, нетактичность, всю глубокую каверзность подобного „наводящего" вопроса? И что, в сущности, я мог ей ответить? Во-первых, сама обстановка ареста, следствия, судебно-медицинской экспертизы меня так основательно потрясла и, как говорят специалисты, травмировала, что мне было положительно не до „любви" к кому бы то ни было. Во-вторых, искренно признаться ей, что я „зверски" не „люблю" Сталина, означало бы усугубить и без того пристальное внимание к каждому моему слову сидевшего рядом следователя .
Согласитесь, что задавание подобных вопросов политическому подследственному (тем более в присутствии следователя) способно было создать грустное впечатление, что ему (подследственному) приходится обороняться на два фронта: и от назойливых приставаний следователя, склонявшего на все лады прилагательное „антисоветский", и от неумных вопросов членов экспертной комиссии.
Как бы то ни было, но в лагерь я не попал, а, будучи признан „невменяемым", три с половиною года провел за решеткой, в весьма интересных и крайне поучительных условиях, в общении со многими интересными, высоко интеллигентными и по-своему весьма неглупыми людьми, которые так же, как и я, болели „пятьдесят восьмой" (статьей). Судить их, как и меня, было практически не за что, а освободить, основательно предварительно не помучив, было по тем временам недопустимым. Это был бы явный „брак" в работе соответствующих органов, снижение „качества" их деятельности.
Прежде чем, однако, перейти к описанию всего того, что удалось перевидеть и переиспытать за три с лишним года пребывания на положении „невменяемого" и, как нас нередко называли, „умалишенного", не могу не сказать несколько слов о том, в каких условиях мы содержались в так называемой „внутренней" тюрьме Куйбышевского МГБ и кто были мои сотоварищи по заключению.
Свободное копирование
