Третий — Гамаюнов или Гамалеев. Фамилия запомнилась неотчетливо, но имя запомнилось. Почему? Да потому, что звали его так же, как нашего незабвенного Николая Васильевича Гоголя. Маляр по профессии, потомственный, почетный маляр.
— Мы с отцом от маховки, — любил говаривать он и гордился своим пролетарским происхождением, своей трудовой профессией.
„Преступление" его было весьма своеобразным. Стоял в одной из бесконечных очередей перед продовольственным магазином (на тротуаре) с заветной целью — как-нибудь „отоварить" свой паек по продовольственным карточкам. Стоял и — недовольно бурчал:
— Раньше магазинов было меньше, а товаров в них больше. Теперь магазинов стало больше, а полки в них пустые ...
Подошел „некто" в кожанке:
— Гражданин, потрудитесь следовать за мной!
Гамаюнов „потрудился".
Привели в милицию, составили протокол. „Задержали". Через некоторое время — суд. Приговор — расстрелять.
Гамаюнов — самый старый „жилец" нашей камеры. Когда меня привели в нее, он уже до меня содержался в ней тридцать дней. Когда меня вызвали из этой камеры (с тем, чтобы я в нее никогда больше не возвратился), Гамаюнову исполнилось 72 не часа, а дня беспрерывного томительного ожидания, когда же, наконец, или отменят приговор или придут за ним и поведут на расстрел. За эти 72 дня, наблюдая за его поведением, мы поняли, и все согласно утвердились в этом мнении, что семидесятидвухдневное пребывание в камере смертников для Гамаюнова даром не прошло: он начал заговариваться и вообще вел себя так, как ведут обычно тихие помешанные.
Вполне возможно, что приговор по его делу не будет утвержден, или же ему заменят смертную казнь заключением в лагерь, а оттуда его вскоре „комиссуют", как явным образом ненормального и нетрудоспособного. Все это вполне возможно и вероятно. Но пока что человек — живой человек, пролетарий по происхождению и по социальному положению, вот уже 72 дня томился в „смертной" камере за одно только нечаянно вырвавшееся у него слово или выражение по поводу пустых полок во множестве вновь открытых магазинов. И нельзя сказать, чтобы он обмолвился явной неправдой: наоборот, он сказал сущую правду, но нам, простым смертным, по обычаям нашей страны, „полагалось" эту сущую правду таить про себя по пословице: „Ешь пирог с грибами, держи язык за зубами..."
Четвертый — солдат с фронта. Уже не молодой. Фамилию забыл, но помню — самая заурядная, отыменная: не то Григорьев, не то Трифонов, не то Семенов. Из крестьян б. Самарской губернии. Крестьянин-бедняк. Весь он был какой-то тусклый, пришибленный. Смертный приговор его, очевидно, так ошеломил своей неожиданностью, а, главное, явной незаслуженностью, что он весь как-то психологически съежился, сжался, перестал верить в людей, в справедливость нашего общественного устройства, — даже, быть может, в Бога...
„Преступление" его было такое.
Будучи на фронте, этот — назовем его Трифоновым или Трофимовым, не все ли равно? — этот Трифонов попал со своей частью в окружение, в „котел". Ему удалось каким-то чудом с несколькими товарищами вырваться из окружения, уйти. Куда? — Понятно же, к своим, на „Большую землю". Они долго и терпеливо догоняли военное начальство.
— Только придем в какой-нибудь город, — рассказывал он, — спросим: „Где военкомат?" — „Эва! скажут нам, хватились! Да они вот уже полчаса назад сели на машины и удрали...". А райисполком? — „И исполком удрал, все районное начальство нас на произвол судьбы бросили...". Что делать? Шагаем дальше. Приходим в другой город на пути. Та же история! Был военкомат, и нет его!.. Так шли мы очень долго, чуть ли не месяц. Подаянием кормились, а где и поработаем. Наконец, явились в военкомат, который еще не успел погрузиться на автомашины и уехать. Заявили о себе — так, мол, и так. Нас арестовали. Меня доставили в Куйбышев. Отдали под суд. Судил трибунал. Приговорили к расстрелу.
— За что? — спросили мы рассказчика. — Ведь ты же из окружения, из плена ушел, вернулся к своим?
— Царь за это награды давал, — напомнил кто-то из нас.
— За что давал? — встрепенулся Трифонов.
— Да вот, если кто из плена сумел вырваться и к своим пришел...
— Вишь ты, беда какая: говорят — твоя вина в том, что ты винтовку врагу оставил... Вот если бы ты ее с собой захватил, — тогда другое дело. — „Чудаки!" — думаю я. — „Да мыслимое ли дело с винтовкой из окружения выйти?.."
Пятый. Как говорили у нас, в Самаре, фамилию „обратно" забыл. Помню только, что какая-то типичная донская, шолоховская фамилия. Донской казак. Когда-то в молодости, был „богатырь с виду". Принимал участие в гражданской войне на стороне Каледина, Богаевского, Краснова и прочих белых генералов и атаманов. На этой войне получил ранение — лишился нескольких пальцев правой руки. По окончании гражданской войны жил в станице. За какое-то по существу незначительное, но все же оказанное им сопротивление не то коллективизации, не то раскулачиванию получил по суду пять лет пребывания в „исправительно"-трудовых лагерях. Но так как, в силу инвалидности, в лагере оказался неполноценным, то его, в числе других, „сплавили" на Гаврилову Поляну.
Там он плотничал, вернее — исполнял небольшие поручения начальства колонии по плотничьей части.
Срок заключения у него уже кончался, оставалось „досидеть" в колонии „до звонка" каких-нибудь полтора месяца. Но тут с ним случилась резкая неприятность, приведшая его снова на скамью подсудимых. Из суда его вывели с приговором — расстрелять.
Говоря об этом очередном обитателе нашей камеры, должен обратить внимание на то, что казак с шолоховской фамилией в нашей камере по ночам так сильно храпел, что не давал спать не только мне одному, но и другим товарищам по заключению.
Какое отношение имеет это упоминание о храпе, или храпении, к биографии этого человека, и тем более — к вынесенному ему смертному приговору?
Оказывается, кое-какое, и немалое, отношение имеет.
Однажды летом на Гавриловой Поляне начальство послало его починить прохудившуюся крышу на одном из бараков. Было жарко, и он, сделав свое дело, прилег и заснул, да так крепко, что не явился на очередную вечернюю поверку. Начались поиски. Обнаружили его именно по храпу (храпению). Поистине это был богатырский храп. Отправленные искать его дозорные не столько увидели его, сколько — услышали, что он спит и храпит на чердаке одного из бараков.
В результате последовало обвинение, нелепее и смешнее которого, мне кажется, нельзя и придумать. Обвинили этого „Рахметнова" в том, что он... „зарылся в опилки с целью побега".
Спрашивается, каким же надо быть дураком, чтобы бежать или замыслить бежать, отбыв чуть ли не весь положенный срок „наказания" и имея впереди, до освобождения, всего-навсего полтора месяца? И этот донской казак, понятно, таким дураком не был. Он и не помышлял о побеге:
— Просто меня разморило, и я заснул, — объяснял он нам. — Да и зачем мне нужно было бежать?..
„Экс" или „горе"-бандит Васильев был сравнительно молодой человек, воспитанник (приемыш) довольно состоятельного казанского купца. Приемный отец баловал своего воспитанника, не отказывая ему ни в чем. В результате ко дню, когда купец умер, Васильев оказался в положении некоего доморощенного „недоросля", довольно избалованного, не привыкшего к труду, да вдобавок почти нигде не учившегося. Не знаю, как все это по времени увязать с событиями Октябрьской революции, но ясно одно: ко времени совершения им преступления это был, надо думать, человек из категории тех, про кого говорят: „Без определенных занятий".
Вот все, что удалось мне, в силу особого расположения ко мне Васильева, „выудить'' из его рассказов. Вообще же он производил впечатление человека замкнутого, неразговорчивого. Я уже говорил о том, что ему нечего было курить, и он от этого жестоко страдал. Может быть, если бы ему удалось „раздобыться табачком", он стал бы более словоохотливым. О своем „деле" он никому ничего не говорил, но по отдельным намекам мы поняли, что это было в полной мере неудачное покушение на грабеж, — вероятнее всего из категории тех, о которых юристы привычно говорят, как о покушении с негодными средствами.
Присматриваясь к нему, я пришел к определенному выводу, что Васильев — человек скорее симпатичный, чем наоборот. И если он и оказался — случайно или преднамеренно — замешан в покушение на ограбление, то это было, по существу, вероятно, чистой случайностью. В общем же Васильев был из разряда тех, кого труд и трудовая обстановка могли бы не только исправить, но и облагородить. Но для этого ему следовало бы, как говорится, попасть в хорошие руки...
Последний, седьмой, был молоденький парнишка, по профессии вор, „шпана". Убежал откуда-то с фронта. Судили, дали расстрел. Совсем неразвитой и в психическом отношении какой-то „благоуродливый", с „дуринкой" или „дурцой", а если применить язык психиатров, то — с синдромом дурашливости.
Наиболее часто употребляемым в его лексиконе бранным словом было довольно распространенное среди воров „нежное" ругательство: „Педерастик".
Его вызвали от нас днем, и мы больше его не видели и ничего о нем не узнали. Вероятно, снова послали на фронт — „искупать вину". Но я уверен, что он и на этот раз убежит. Уж больно, по всем данным, это был парнишка окончательно не приспособленный к тому, чтобы быть исправным солдатом, — этаким заправским „Василием Теркиным".
— Шпана, шпана и есть! — говорили о нем в нашей камере. — Что с него взять?
Свободное копирование
