Начало войны - 4

За что были присуждены к смертной казни мои сотоварищи по камере?

Если ответственнее разобраться, присуждены они были к смерти не за те или иные действительно совершенные ими тягчайшие преступления, то есть, смотря по обстоятельствам, „мокрые" или „сухие" дела, а скорее — за различные нечаянно или, пусть даже преднамеренно, вырвавшиеся у них слова.

За дело, исключая меня, то есть за попытку (вероятно, неудавшуюся) кого-то ограбить, раздеть, был осужден лишь один из них — тот самый, с которым я был доставлен в камеру „смертников" и который все 42 дня пребывания со мной в камере безуспешно и без всякого удовольствия пытался курить растертые в порошок почки от веточек тюремного веника.

Трезво взвешивая мой поступок и, соответственно, прегрешения перед властями моих сотоварищей, я пришел к выводу, что мое преступление было едва ли не самым серьезным. Как-никак, но в моем поступке были все же какие-то элементы действия или, по крайней мере, готовности действовать в определенном направлении и по определенной программе. Их же (моих товарищей по общему приговору) судили отнюдь не за действия, то есть не за преступления. Их, повторяю, судили за слова, за отдельные недоброжелательные высказывания, а правильнее сказать — за определенное н а с т р о е н и е.

Правда, настроение у всех у них было неважное, и нельзя сказать, чтобы они были настроены достаточно добродушно, патриотично или, на крайний случай, лойяльно. Но ведь, если не ошибаюсь, судят-то и приговаривают (особенно к высшей мере наказания) вовсе не за „настроение", а за какие-то реальные дела, то есть за фактически совершенные преступные или злоумышленные деяния. Что касается „настроений", более того — даже „угроз" (сделать что-либо злоумышленное), то по этому поводу припоминается характерным ответ губернской прокуратуры. Это было вероятнее всего в 1925-1926 гг. Редакция газеты „Коммуна" переслала в прокуратуру „для принятия мер" письмо одного советского обывателя, который жаловался на другого, что тот грозил пустить „красного петуха", то есть поджечь его дом. Поводом к этому послужили взаимные обидные недоразумения, в результате которых возникло мстительное чувство.

И что же? Из прокуратуры по этому поводу прислали нам такой „убедительный" ответ: „Угроза, не приведенная в исполнение, не наказуема''.

Это было в прошлом, а сейчас, в дни войны, людей приговаривали к расстрелу даже не за прямую, непосредственную „угрозу", а лишь за одно нечаянно вырвавшееся слово или то или иное (пусть будет так) мстительное, злобное выражение...

Кто они были?

„Заводилой" всех разговоров, душой небольшого избранного общества смертников и наиболее развитым и бывалым из всей „честной компании" был — Федор Петрович Шпак, политзаключенный, до своего прибытия в Кряжскую тюрьму отбывавший „наказание" в колонии инвалидов на Гавриловой Поляне, близ Куйбышева. Сюда в начале войны или несколько раньше для чего-то „сгрудили" значительную часть нетрудоспособных, осужденных в „исправительно"-трудовые лагеря на сравнительно небольшие сроки. В настоящих лагерях подобные нетрудоспособные были, очевидно, обузой, а здесь (на Гавриловой Поляне) им предоставлялась льготная возможность не столько жить, сколько „доходить" и беспрепятственно умирать. Кормили заключенных из рук вон плохо, смертность была такая, что, по словам Шпака, каждое утро с нар снимали по нескольку „мертвяков".

 — Это не колония, это морилка! — мрачно отзывался другой заключенный, доставленный в Кряжскую тюрьму вместе со Шпаком и, к тому же, с одинаковым приговором.

Валяясь на нарах в непосредственном соседстве с натуральными покойниками и кандидатами в покойники, — на лагерном языке этих последних звали „доходягами", — Шпак однажды развязал свой острый язык и с глубокомыслием незадачливого прорицателя судеб изрек:

 — Гитлер будет пить чай в Ленинграде на Николин день.

(Конкретно имелось в виду 19-е декабря 1941 года).

Как нам известно еще со школьной скамьи, „мысль, выраженная словами, называется предложением".

Этого „предложения" Шпака было за-глаза достаточно для того, чтобы на него донесли... его же сотоварищи по заключению, и чтобы однажды уже арестованного, судимого и заключенного в лагерь (сроком на пять лет) „гражданина" Шпака в колонии заново, так сказать, переарестовали и отдали под суд по обвинению в злонамеренной контрреволюционной агитации среди заключенных в пользу гитлеризма.

Прокурор на суде, как водится, произнес блестящую зажигательную речь, назвал Шпака „предельно разложившимся типом" и потребовал для него высшей меры наказания.

Суд приговорил Шпака к расстрелу.

Я вовсе не оправдываю его, — в этом мне нет положительно никакой надобности. Напротив, за время, проведенное вместе с ним, я сам в достаточной мере убедился, до какой степени этот человек внутренне как-то прогнил и опустился. Я хочу только выразить сомнение в том, действительно ли законно и правильно с юридической точки зрения, чтобы свидетелями обвинения, подтверждавшими, при каких обстоятельствах и в какой форме Шпак изрек это роковое для него „прорицание", могли выступать такие же, как он, заключенные, так же, как и он, лишенные прав по суду.

Казалось бы, какое право имело советское „правосудие" привлекать в качестве свидетелей лиц, лишенных по суду всех гражданских прав? А вот — привлекали, и те свидетельствовали.

 — Свидетель Цодиков, что вы можете сказать по настоящему делу?

И „свидетель" говорил, как они вместе валялись на нарах, среди мертвецов, и как у Шпака сорвалось с языка это неудачное, погубившее его „предсказание"...

Любопытен рассказ Шпака о том, за что именно и при каких обстоятельствах он сумел „заработать" себе первый срок. Оказывается, его обвиняли, придерживаясь старой терминологии, в „оскорблении величества".

...Ехали на пароходе, шедшем из Крыма на Черноморское побережье. Погода стояла прекрасная. Подобралась веселая компания. Один врач, подвыпив, стал жаловаться на своего сына, подростка: совсем отбился от рук, связался со „шпаной", форменно с какими-то бандитами, и сам чуть не бандит...

 — А Сталин кто? — автоматически сорвалось с языка у Шпака.

Один из присутствующих, студент, в порыве „верноподданических" чувств тут же связался с берегом по радиотелефону.

Этого было достаточно. По приходе парохода в ближайший порт там уже стояли люди в красных .фуражках, они сняли Шпака с парохода и увезли, жена его оказалась очень энергичной женщиной, она приняла все меры, продала все свое имущество, чтобы спасти мужа, съездила в Москву, наняла там какого-то особенно „дорогого" адвоката. И надо сказать, ее хлопоты были известным образом вознаграждены: ее мужу за „Сталина" дали „всего" пять лет. Из них к моменту совершения нового „преступления" он успел отбыть приблизительно года три.

В более молодых годах Шпак был членом коммунистической партии и принимал участие в революции. Так как по специальности он был фельдшер, то партия, естественно, доверила ему пост заведующего Симбирским (Ульяновским) горздравотделом. Однако, находясь на этом посту, Шпак сразу же проявил некоторые — первичные — признаки „бытового разложения", за что и был в первые же годы советской власти исключен из партии. Злоупотребляя своим правом распоряжаться запасами остро дефицитного тогда спирта, Шпак выписывал его направо и налево, по своим дружкам, а между прочим и для попоек с городским начальством.

После того, как административная карьера оказалась для него закрытой, Шпак в „эпоху" НЭП'а переключился на кулинарно-ресторанное дело (помните, это был „паштетный" капитализм?) и открыл где-то в Крыму собственный ресторан. Затем, по мере ликвидации НЭП'а и нэпманов, сумел ловко и вовремя перекраситься под советскую фирму, стал „работать" директором многих „первоклассных" советских ресторанов курортного значения.

Своими рассказами о том, какие бесподобные, чудесные вина он пивал, какие тонкие кушанья ему приходилось в своей жизни едать, Шпак — в наших глазах — затмил лавры чеховского героя из рассказа „Сирена". Будучи незаурядным гурманом и дегустатором кушаний, изготовляемых по особым рецептам и особо изысканным способом для иностранцев и самого высокого начальства, Шпак, естественно, отрастил себе невероятных размеров живот. Мечтал оперативным путем удалить подкожный жировой слой (сальник). Но операция не понадобилась: во время войны, на Гавриловой Поляне, так исхудал, что весь „жир" и все „сало" как-то сами собой перегорели и уничтожились. Вот вам лишнее подтверждение пользы голодных постов! Недаром же еще Мих. Пришвин в свое время писал „о множестве исцеленных желудков во время голодных постов революции".[1]

Вообще Шпак производил впечатление добродушного, покладистого „буржуя". Пролетарского, от бывшего члена партии, участника революционных боев, в нем, понятно, ничего не осталось.

Но иногда на него находили приступы дикой, необузданной ненависти к... большевикам. В такие поистине черные минуты Шпак обнажал свое „нутро", раскрывал как бы поневоле свою истинную сущность, — сущность человека, которому нечего было терять... да и обретать нечего!

И эта истинная сущность Шпака, к крайнему моему удивлению, оказывалась весьма далекой от состояния напускного добродушия и покладистости. В такие минуты или часы он вслух, нимало не считаясь с нашим присутствием, не учитывая того, в какой мере наше (скажем, мое) настроение могло гармонировать с его „идеями", мечтал о победе немцев, о том, как немцы займут Куйбышев и первым делом позаботятся о том, чтобы освободить его, Шпака, из тюрьмы. И уж тогда-то он развернется во-всю!

 — Уж я бы им показал! Я бы... Я бы своими руками...

Одним словом, он мечтал ни о большем, ни о меньшем, как — занять при немцах „скромный" пост начальника какого-нибудь районного „гестапо", с тем, чтобы на этом посту самолично расправляться с большевиками, душить их, расстреливать, а перед этим — пытать.

Препираться с ним, вступать в пререкания было бесполезно, и мы все это чувствовали. В такие минуты наблюдая „перерожденного" Шпака, исходящего на все советское, пробольшевистское, буквально слюною бешеной собаки, я мог только — с известным моральным удовлетворением — думать про себя, что, к счастью, бодливой корове Бог рог не дает. Это доставляло, понятно, известное утешение, но — утешение, признаться, поистине микроскопических размеров.

Поведение Шпака в такие его „гневные" минуты было для меня лишним подтверждением того, какие подонки, вконец разложившиеся люди пришли бы к власти, если бы победил Гитлер. Это был в моих глазах живой, ощутимый, реальный образ пресловутого русского „нацизма". Шпак — одно из бесчисленных слагаемых этого нацизма. Вот он, „грядущий хам", который ждет — не дождется, когда можно будет, опираясь на немцев, жестоко, зверски отомстить своим бывшим товарищам за то, что они в свое время довольно бесцеремонно вытурили его из рядов своей партии. Отомстить, если уместно будет так выразиться, за свой потерянный, но не возвращенный рай...

Вторым за Шпаком шел некто Щербаков. Это была далеко не яркая личность, и память, соответственно, сохранила о нем мало приметного. Настолько этот Щербаков был как-то сер и бесцветен, что я о нем решительно ничего не помню, кроме самого общего впечатления, что он тоже, в сущности, ничего не сделал, а — где-то, когда-то что-то кому-то сказал.

БЫЛ он из породы служащих, какой-то не то агент снабжения, не то — поднимай выше! — „ответисполнитель" по снабжению. Религиозен, из старообрядческой семьи.

Вот и все, что я могу сказать о втором „экспонате" из числа семи — не „повешенных", но — приговоренных к расстрелу „жильцов" нашей камеры.