В кассации же я решил подробно остановиться на этом „моменте" и заявил, что, поскольку у меня имелось в свое время такое удостоверение, освобождающее меня навсегда от военной службы, то, стало-быть, я был мобилизован и призван в армию (на пятидесятом году жизни!) явным образом неправильно.
Других пунктов, по которым я оспаривал правильность вынесенного мне приговора, я, признаться, не помню, но, во всяком случае, „жалоба" получилась довольно объемистая, и выданного мне из канцелярии тюрьмы одного стандартного листика бумаги, само собой понятно, не хватило. Пришлось, скрепя сердце, обратиться с просьбой выдать второй листик. Листик этот был мне все же выдан, но с превеликим ропотом и ворчанием, что-де бумаги и так нет, а вы тут еще со своими кассациями... — и прочее в том же духе.
И так было не только с одним со мной. По рассказам, и прочие приговоренные, писавшие, как и я, кассацию, были так же изрядно „эпатированы" подобным поведением тюремщиков, недовольных тем, что приговоренному к смерти никак не удается изложить мотивы своего права на жизнь на одном листочке бумаги.
И я подумал тогда — и подумал, надо сказать, не без горечи:
— Лист бумаги! Добавочный лист бумаги к тому, который „полагался" приговоренному к смертной казни по тюремным правилам. Этот добавочный лист бумаги был потребен ему для того, чтобы отстоять свое право на жизнь, доказать ошибочность приговора. Красная цена ему — две копейки. Но его не было. И его приходилось с великим трудом „вымаливать" у администграции. Что, если бы судьба человека и в самом деле решалась этим добавочным, дополнительным листом бумаги! Да где-нибудь во Франции осужденному в подобных условиях натащили бы целую стопу бумаги: пиши, изливай свою душу, протестуй вволю! Это тебе не возбраняется. Это твое право. А у нас — тряслись над каждым листом бумаги наподобие того, как это делал некогда гоголевский Плюшкин.
Это была очередная вконец развеянная ложная литературная традиция. В прямом согласии с нею осужденный имел в своем распоряжении неограниченное количество бумаги, на которой изливал свою душу даже в форме дневника. Стоит только вспомнить „Последний день осужденного (приговоренного к смерти) В. Гюго. Да и в наши дни, в фашистском застенке, ухитрялся же Юлиус Фучек вести „Репортаж с петлей на шее"...
Разлетелась в прах и еще одна литературная традиция, согласно которой тюремщики наперебой предлагали приговоренному к смертной казни не только папиросы, но и сигары, и всеми возможными в их распоряжении средствами старались скрасить ему последние дни, а, быть-может, часы бренного земного существования.
Когда выяснилось, что у приговоренного к расстрелу экс-бандита Васильева (того самого, которого привезли вместе со мною) иссяк запас „курева", он обратился через окошечко к тюремной страже с просьбой дать „самую малость" махорки — на одну закурку. Ему было в этом отказано в самых неприязненных, непозволительно грубых выражениях. („А х... не хочешь?"). И бедный Васильев, томимый потребностью курить, нашел некоторый условный „выход" из положения в том, что отрывал крошечные березовые почки от веточек находившегося в нашей камере обычного веничка для подметания пола, растирал эти почки в порошок, сушил их и пытался курить это явно суррогатное подобие „табака". Да и то „огоньку" и „бумажки" ему приходилось униженно выпрашивать у дежурного „вертухая" (так звали часового или надзирателя), а тот если и давал, то — весьма неохотно.
Так на практике первых дней пребывания в камере смертников развеялись, как дым, все былые „буржуазные" версии о том, как внимательно и обходительно обращаются в тюрьмах с приговоренными к смертной казни.
Свободное копирование
