Начало войны - 1

НАЧАЛО ВОЙНЫ

Каждому в нашей стране, от мала до велика, известно, что 22 июня 1941 года наш „наркоминдел" Молотов выступил по радио с сообщением о том, что немцы вероломно перешли границу и вторглись в пространство Советского Союза с явно захватническими целями. Началась война — продолжительная, изнурительная, наиболее жестокая, наиболее разрушительная и наиболее кровопролитная из всех исторически известных войн.

Этот памятный день, когда была объявлена война, никогда не изгладится из народной памяти.

В первые же дни войны на наш Отдел защиты растений как из рога изобилия посыпались, одно за другим, всякого рода — и большие, и маленькие — несчастья.

Покончил самоубийством (повесился) наш симпатичный молодой завхоз — Саша. Ценой самоубийства Саша, как мы догадывались, надеялся навсегда застраховать себя от явки в военкомат, куда его со дня на день должны были вызвать, а заодно — от ужасов и лишений войны. Если это с его стороны было проявлением трусости (перед войной), то перед такой трусостью я даже несколько преклоняюсь, ибо она вызвана была столь существенной и уважительной в своей основе причиной, как — жившее в душе Саши неимоверное отвращение к войне.

Неожиданно для всех был арестован — по линии НКВД — наш „министр" П. В. Ерофеев. Месяца два спустя мы с превеликим для себя удивлением узнали, что Ерофеев, как человек умный и „политичный", поспешил в чем-то покаяться и взвалить на себя какую-то несуществующую вину, с тем, чтобы этим путем „заработать" себе не десять, как обычно, а только восемь лет пребывания в „исправительно-трудовом" лагере. Однако напрасно, совсем напрасно так ухищрялся бедный Петр Васильевич, признавая за собой несуществующие вины и политические „преступления": едва ли прошло и восемь — не лет, а месяцев со дня водворения Ерофеева в лагерь (где он исправно работал агрономом-полеводом), как он скоропостижно скончался от паралича сердца! А хороший был человек! И умница, каких мало...

Спрашивается, зачем его сгубили? Кому это понадобилось?

Жена его, врач, крепко любившая своего мужа и охотно прощавшая ему небольшие, свойственные такому разряду людей, „шалости" по женской линии, узнав о гибели мужа, отравилась.

Очередным крупным „несчастьем", свалившимся как снег на голову не только на наш маленький Отдел защиты растений, но и на весь большой, громоздкий и сложный бюрократический аппарат огромного, вместительного семиэтажного Дома сельского хозяйства, до предела густо заселенного различными сельскохозяйственными учреждениями, было то, что Дом этот по личному распоряжению Сталина был в течение одного дня, с утра до вечера, самым спешным образом освобожден, оставлен пуст и безлюден. Всесильный председатель СТО[1] предназначил его под общежитие рабочих одного крупного московского завода, столь же спешно эвакуируемого в Куйбышев.

Трудно представить себе или вообразить то „светопредставление", то „столпотворение вавилонское", ту несусветную суматоху, тот неистовым переполох, в которые ввергло это распоряжение всех обитателей этого дома, начиная с самого высокого и важного начальства управлений, отделов и подотделов, и кончая нашим братом, маленьким „винтиком" большой и сложной бюрократической машины.

С утра, как только была получена телефонограмма Сталина, в которой он в самых категорических выражениях требовал, чтобы весь „Дом сельского" (как наичаще именовали его, упуская слово „хозяйства") был к вечеру же полностью очищен, началось самое поспешное бегство, невиданных масштабов отступление на бюрократическом фронте. Я никогда до этого и не помышлял о возможности личного участия в столь скоропалительном бегстве или отступлении. Целый день, без устали, со всех семи этажей здания служащие, работники учреждений, специалисты, не исключая „склеротиков", „сердечников", „ревматиков" и „гипертоников", вытаскивали на площадь перед зданием „Дома сельского" громоздкую и хрупкую канцелярскую мебель: столы, стулья, диваны, шкафы, машинки, связки пыльных архивных дел и многое, многое другое.

Если бы кто-либо — в космосе — мог наблюдать это неистовое движение „бюрократических соков" со стороны, извне, то ему, пожалуй, пришло бы в голову сравнение со снующими взад и вперед чем-то сильно обеспокоенными муравьями.

Особенно сильно отразился этот разгром на химической лаборатории ОЗР'а, где было много стеклянной посуды, всевозможных колб, трубочек и прочего специального оборудования. Все это требовалось в самом экстренном порядке куда-то сложить, упаковать (да так, чтобы ничего не разбить!) и вывезти из „Дома сельского". Куда? Этот вопрос предоставляли решать начальству самих эвакуируемых учреждений, и решался он чаще всего по типу известного панического клича: „Спасайся, кто может!"

К вечеру, когда стемнело, площадь перед „Домом сельского" являла крайне живописное зрелище: это было некоторое подобие военного лагеря или „бивуака". Но только вместо пушек и танков всюду виднелась изрядно обшарпанная и побитая при спешном выселении всевозможная конторская утварь, возле которой прохаживались, сидели и дремали дежурные, караулившие казенное добро от возможного расхищения.

А опустевший громадный дом одиноко зиял всеми своими бесчисленными окнами, и я вспоминал по этому поводу такое древнее и забытое: — „Се, оставляется дом ваш пуст..."

Утром, на следующий день, весь табор пришел в движение: подходившие то и дело автомашины увозили канцелярскую рухлядь по самым различным направлениям, и площадь мало-помалу пустела.

К вечеру на ней островками, кучками виднелось имущество кое-каких всеми забытых и невлиятельных учреждений, но вскоре и оно было с площади увезено, чтобы разместиться в каком-нибудь сарае или на складе.

Так разрешился этот беспрецедентный в истории бюрократических учреждений сущий разгром, выполненный столь „оперативно". По своим масштабам и неслыханной скорости исполнения его можно было уподобить только одному, а именно — катастрофе.