Весной 1940 года над нами сжалилась двоюродная сестра моей жены, у которой в городе был собственный дом. Она предоставила нам в нем комнатку крошечных размеров. Но мы и тому были рады. К сожалению, эта женщина вскоре умерла, а ее дочь тут же, нисколько не медля, предложила нам „освободить" комнату.
Как бы то ни было, но, переехав в город, мы почувствовали некоторое облегчение, тем более, что школа-десятилетка была почти рядом.
Вскоре, в апреле 1940 года, мне удалось поступить секретарем-„машинисткой" в близрасположенный Дом сельского хозяйства. Там, в числе других „органов" сельскохозяйственного значения, было учреждение со странным наименованием — О З Р Р' а. Расшифровывалось это так: Отдел защиты растений Куйбышевского облземотдела. От „Озры" отпочковалась „стазра" — станция защиты растений.
В этих богоспасаемых учреждениях я сразу пришелся как-то ко двору, и все сотрудники их, энтомологи по специальности, относились ко мне душевно и дружелюбно, без малейшего ученого зазнайства. Особенно запомнились и навсегда оставили по себе добрую память агроном, старший специалист ОЗР'а Петр Васильевич Ерофеев — на редкость мягкий, милый и симпатичный человек. Затем агроном-энтомолог Павел Иванович Маркин, заведующая химической лабораторией Наталья Михайловна Бахметьева. Это были сердечные и не глупые по натуре люди; они немало помогали мне в моей всегдашней нужде.
Между прочим, один из энтомологов, Николай Евгеньевич Шарапов (он погиб на фронте в годы так называемой Великой Отечественной войны), откровенно поделился со мною однажды тем впечатлением, которое произвело на него первое мое появление „на горизонте" ОЗР'а, куда я пришел, как водится по объявлению.
Мой внешний вид его крайне удивил. Я, как обычно, был одет крайне бедно — на мне была столь излюбленная рабочим классом нашей страны ватная куртка, иначе — телогрейка, и рабочие же, не совсем доброкачественные ботинки.
— Я знаешь что про тебя подумал? — сказал мне Шарапов. — Ну, думаю, какой-то пропойца пришел. Если и примут его, то ненадолго: запьянствует, и уволят.
Каково же было удивление Шарапова, когда он узнал, что я совсем или почти совсем непьющий!
— Ну, а как, спросил я, в свою очередь, Шарапова, — теперь вы обо мне думаете?
— Что и говорить! Надо прямо сказать: золотой работник, — чистосердечно признался мой собеседник.
Весь этот год, с весны 1940 по весну 1941 года — сохранился в моем памяти как год триумфального шествия воинствующего гитлеризма по Европе. Вторжение во Францию и ее оккупация было тем моментом, который в нашем сознании (повторяю: не только в моем лично) бесповоротно решил вопрос: „Быть или не быть войне — большой войне?" — в сторону: „Да", то есть — быть.
Все сотрудники ОЗР’а во главе со своим „министром" зам. начальника отдела П. В. Ерофеевым, были, как говорится, завзятыми политиками и по целым часам не отходили от географической карты Европы, наблюдая, как расползаются по Европе в разные стороны гитлеровские орды.
Это было очень невеселое занятие — слушать по радио и читать в газетах, как обнаглели немцы в своем стремлении обеспечить за своей „расой" максимум „жизненного пространства", как Франция — классическая страна свободы и демократии — подпала под гитлеровский сапог.
Между прочим, представляется не вовсе лишенным „социального звучания" следующее любопытное обстоятельство. В 1940-1941 гг. наш скромный отдел защиты растений в силу некоторых обстоятельств был неожиданно выдвинут на аванпосты внутренней жизни страны. Не знаю уж, по чьему „наущению", или действительно в этом крылась большая опасность для урожая хлебов, но только волею „вождя" тогда главным внутренним врагом в нашей стране был объявлен не кто иной, как... клоп-черепашка, или (она же) „вредная черепашка". В областные „директивные" организации посыпались телеграммы и всякого рода указания, подписанные лично Сталиным, в которых предписывалось всячески усилить борьбу с черепашкой. С этой целью на обследование зараженных лесных массивов (черепашка зимует в прелой листве на лесных закрайках и опушках) были отпущены довольно большие средства, и нашим энтомологам в те дни пришлось поработать довольно напряженно и волнительно. Удельный вес нашего учреждения в системе сельскохозяйственных („земельных", как тогда предпочтительно говорили) органов резко возрос, и наш П. В. Ерофеев чувствовал себя именинником. От него то и дело требовали всяческих докладов, справок и сводок о степени распространения вредного клопа в крае (тогда это был Средне-Волжский край), о действенности принимаемых мер борьбы, о наличии ядохимикатов и проч.
А надо прямо сказать: покойный Ерофеев и в самом деле ум имел едва ли не министерский и проявлял незаурядные дипломатические способности в переговорах по телефону и в личных докладах по начальству. Приходилось лишь удивляться той непостижимой изворотливости, с какою он — в самом выгодном свете — освещал и ход борьбы с черепашкой и, особенно, деятельность нашего отдела, добиваясь попутно и новых ассигнований.
И только начавшаяся вскоре большая война почти автоматически сняла с повестки дня эту малую войну с „вредной черепашкой", и сравнительно невинный клоп этот как-то сам по себе стушевался и перестал быть в центре внимания самого высокого в нашей стране начальства.
Весной 1941 года нам пришлось снова (в который раз?) перекочевать за город, — там, на опытном участке ОЗР’а, мне была предоставлена сравнительно неплохая комната, в которой предстояло перезимовать. И мы и в самом деле, вероятно, провели бы в ней зиму, если бы не события войны, окончательно выбившие и меня лично, и жизнь всей семьи из сколько-либо упорядоченного ее течения и повлекшие за собою крайне тягостные, можно без всякого преувеличения сказать — зловещие последствия для напей семьи...
Свободное копирование
