Скитания - 1

Часть V

С К И Т А Н И Я

Глава 5:

Война

(1938-1942)

105 страниц машинописного текста
со стр. 201 по стр. 306

Часть V.

Глава 5.

ВОЙНА.

Содержится описание обстоятельств очередного отказа от военной службы и всякого участия в войне, суда военного трибунала, приговора к расстрелу, сорокадвухдневного пребывания в камере смертников, отмены приговора и последующего полного прекращения дела с освобождением из-под стражи. Роль „всесоюзного старосты" Мих. Ив. Калинина. - „За ваше дело многим нагорело".

Глава 5.

ВОЙНА

(1938-1942)

Обычная, ставшая традиционной хронология событий военных лет обязывает исчислять начало войны с июня 1941 года. Однако для меня лично, в моем внутреннем хронологическом исчислении, война фактически вступила в свои права уже в 1938 году, когда был заключен крайне сомнительный „союз" с Гитлером и когда советские войска начали последовательно „освобождать" закарпатских и многих других „братьев". Не знаю, насколько это „освобождение" в действительности пришлось по вкусу освобожденным народам (в частности, таким, как латыши, литовцы, эстонцы); не ручаюсь также за то, что произошло оно в полной мере добровольно и без насильственно. Но что союз нашей страны с гитлеровскими разбойниками был явно вынужденным и вряд ли в полной мере соответствовал интересам Советского Союза, — в этом я нимало не сомневаюсь.

Стоило только взглянуть на опубликованную в те дни на первой странице „Правды" фотографию упирающегося и явно чем-то смущенного Молотова рядом с торжествующим Гитлером, который тянет нашего посла за рукав и тащит его вперед (нельзя сказать, чтобы вперед — к коммунизму), чтобы понять, что в этом отношении (то есть в смысле союза с фашистской Германией) наши правители чувствовали себя далеко не в своей тарелке. Это была очень недолговечная сделка, и она явно припахивала предательством по отношению ко многим народам Европы.

В самом деле. Как, например, расценить тот факт, что в СССР были спешно изданы новые учебные географические карты, на которых на том месте Европы, в ближайшем соседстве с нашей страной, где полагалось быть Польше, было черным по розовому проставлено: „Земля Германской государственной заинтересованности". И по этим учебникам учились наши, советские дети. Разве стереть с географической карты в угоду Гитлеру и его присным самое наименование „Польша", отдать эту страну и ее народ на поток и разграбление гитлеровским полчищам, — разве это не было явным, откровенным предательством по отношению к народу Польши, к полякам?

Если вы имеете для этого другое наименование, то скажите.

Что касается ценности так называемой „отсрочки", которую наша страна якобы получила, то представляется очень и очень сомнительным, чтобы эта достигнутая таким путем отсрочка действительно принесла нашему народу какую-либо реальную пользу. Наоборот, есть все основания утверждать, что советские люди, наш народ в массе, были весьма и весьма недовольны тем, что правительство „на свою шею" подкармливает русской пшеницей своего явного и злейшего врага, война с которым всем в России представлялась совершенно неизбежным и неотвратимым делом.

Вслед за подобным „счастливым" разрешением польско-галицийской и привислянской проблем возникла еще более сложная и трудная проблема финская, „увенчанная" крайне непопулярной в народе советско-финской войной. И нельзя сказать, чтобы эта война, придерживаясь терминологии Сталина, выглядела „справедливой". Скорее всего наоборот — справедливость, правота были на стороне финнов.

Мы (то есть, вернее, не мы, а наши правители) в данном случае явным образом отреклись от своих же собственных установок, гласивших некогда, что „чужой земли мы не хотим, но и своей земли ни пяди не отдадим". (Так или приблизительно так гласил этот широковещательный лозунг, который можно было встретить в те дни в виде плаката или листовки на любом заборе, на любом фонарном столбе).

Не отдавая никому „ни пяди" своей земли, мы в то же время под весьма надуманным, если не прямо фальшивым предлогом необходимости обороны Ленинграда яростно возжелали чужой — финской — земли, и с этой целью, то есть чтобы добиться определенной, „устраивавшей" нас перекройки границ Финляндии, вступили с ней в неоправданную обстоятельствами и совестью народов, злую и стоившую больших жертв с обеих сторон бойню.

Вряд ли после этого можно было рассчитывать на длительные и прочные симпатии к нам со стороны финского народа.

Обо всем этом я говорю здесь скорее вскользь, чем по существу, и лишь для того, чтобы дать понять мою, упомянутую выше, точку зрения, согласно которой для меня лично война началась гораздо раньше официальной даты ее начала.

Я уже тогда, в 1938-1939 годах, отчетливо видел и понимал, что все это (и освобождение „братьев", и война с „белофиннами") нашему народу „даром" не обойдется, что наша страна, русский народ находится накануне, буквально в преддверье — большой и кровопролитной войны.

Я не был ни пророком, ни угадчиком, — тем более не был сколько-либо путным политиком, — я просто учитывал, как это любят иногда говорить, реальное соотношение силы в мире и ведущие тенденции обнаглевшего гитлеризма. Чтобы ясно представить себе, куда именно кинется гитлеровский зверь после того, как он „слопал" Чехословакию и Австрию и — не подавился, вовсе не нужно было обладать качеством особой проницательности.

И это, то есть явное предчувствие, предугадывание близких шагов большой войны, не было только моим личным предощущением и осознанием, — нет, громадное большинство „простых" людей в Советском Союзе, так же, как и большинство не „простых" людей, но из породы так называемых интеллигентов — одинаково напряженно ждали развязки и смутно и невесело ожидали, что вот-вот — „начнется"...

В эти годы я уволился с биофабрики, — как всегда, „по собственному желанию". В сущности нам на биофабрике жилось не так уж плохо, но беда в том, что там было только семь классов школы, а ребята настолько выросли, что им предстояло учиться в восьмом и следующих классах. Пришлось волей-неволей подаваться в город.

И снова („обратно", как говорят самарцы) начались для нас квартирные мытарства и скитания.

В Куйбышеве, как обычно, я старался искать работу „с квартирой", то есть с предоставлением так называемой жилплощади. Но „жилплощадь" обычно если и можно было где обрести, то лишь на окраине города, в районе дач и садов. Это было благоприятно в смысле свежего воздуха и раздолья для ребят, но было очень далеко и крайне неудобно ездить на работу.

Одну из зим мы провели в поселке дачного типа — Зубчаниновке, в 18 километрах от города. Дров у нас было в обрез, а „жилплощадь", как на грех, выдалась большая (нам предоставили целый флигель), поэтому мы замерзали. К тому же в трескучие морозы зимы 1939 года приходилось спозаранку ездить на пригородном поезде в город, на работу, и возвращаться домой поздно вечером. Поезда часто опаздывали и нередко были так переполнены, что приходилось висеть на подножке. Как всегда, у меня не было соответствующей обуви и ноги ужасно зябли.