В дни войны - 21

В 56-й камере (12-го продола), где я обитал, большинство моих товарищей по несчастью были уголовники с солидными сроками, большим прошлым и „мокрыми" делами: убийцы и вообще преступники первого разряда. О себе они рассказывать избегали. В общем, это был народ нелюдимый, хмурый, неразговорчивый. Каждый был „сам по себе".

Среди них, кроме меня, так называемого „религиозника" или „отказника", был только один „политик" — матрос Цветков[1], участник Свеаборгского восстания. Цветков в свое время за свою революционную деятельность был приговорен к расстрелу, затем казнь была заменена ему пожизненной каторгой, прошло ещё некоторое время, у царя родился сын, и по этому поводу Цветкову еще сколько-то „скостили": теперь он был уже „срочный". Когда я познакомился с ним, он уже одиннадцатый год безвыходно содержался в Бутырках и ни разу за это время не выходил за ворота тюрьмы. Поистине, Бутырки это был город в городе, государство в государстве! Кто из москвичей тогда мог думать или подозревать, что у них почти в центре города имеется настоящая, заправская каторга?

Из себя Цветков был довольно миловидный и симпатичный человек средних лет, с небольшой — спереди — лысиной, с лихо закрученными матросскими усами. Был он довольно развит. Выходец из крестьянской семьи. В смысле партийной принадлежности — марксизмом от него и не пахло.

Надо сказать, что в моём лице в камере Цветков нашёл, пожалуй, единственного собеседника, так же, как, равным образом, и я. С этими хмурыми и самонадеянными уголовниками, изображавшими из себя человеческую „элиту", которой всё дозволено, ни он, ни я не общались.

Через камеру от нас — в № 58-м — находились почему-то одни „политики". В числе других запомнился молодой чело (+?+) 

что-то в этом роде. Четыре года каторжных работ этот Эпштейн „заработал" совсем шутя: не за какое-либо там „Дело" или преступление, а за одну лишь гольную принадлежность к социал-демократической партии. Только принадлежать к партии, быть её членом оказывалось для тогдашних жандармских и судебных властей и за глаза достаточным, чтобы человека лишить всех прав, отправить на каторгу, заковать в кандалы!

Кстати, кандалы полагалось носить, в среднем, не более одной трети срока заключения. На остальные две трети каторжника расковывали. Говорят, что расковывали и раньше, но — „за хорошее поведение", по аттестации начальства. Что именно в данном случае подразумевалось под „хорошим поведением", сказать затрудняюсь.

Был там (в 58-й камере) „эсер" Морозов и еще один, поляк по происхождению, которому впоследствии суждено было сыграть в судьбах Советской России выдающуюся (а по понятиям некоторых и „зловещую") роль. Это был знаменитый в истории нашей страны после Октябрьского переворота Феликс Эдмундович Дзержинский.

— Знаете, кто это? — таинственно отозвав меня в сторону, спросил Морозов, заклятый „враг" марксистов.

Я ответил, понятно, что нет, не знаю.

— Это сам Дзержинский. Член ЦК ППС („левицы").[2]

Я сразу проникся некоторым уважением к личности Дзержинского, поскольку Морозов, „эсер", и тот не нашел для его характеристики враждебных или злых слов.

Ко мне Дзержинский относился на редкость, надо сказать, сочувственно. Во-первых, я импонировал ему своею молодостью. Во-вторых, в моем отказе от военной службы он улавливал некоторые элементы своего тогдашнего „пораженчества".

Встречаться с ним приходилось в уборной.

Когда я, исполняя немудрые обязанности дневального, остался однажды с ним в уборной с глазу на глаз, зашла речь о том, что восемь лет (на которое я был осужден), это все-таки много, и вряд ли отсюда вырвешься.

— Почему? — спросил Дзержинский.

— Да ведь легко заболеть... — ответил я.

Тогда на каторге многие почему-то особенно боялись туберкулёза.

И вот тогда-то, в ответ на мой сугубо печальный „прогноз", Дзержинский внёс нечто непосредственно ободряющее: он предсказал — буквально предсказал мне грядущую революцию:

— Знаете, товарищ Ярков, — сказал он мне, — вот поверьте: не пройдет и полгода, как в России вспыхнет революция, и мы с вами будем на свободе[3].

Не помню точно содержания всей этой речи Дзержинского, но помню, что в ней меня несколько „заинтриговали" два момента: во-первых, свой оптимистический прогноз Дзержинский подкрепил мудреной для меня (тогда) фразой — „реальное соотношение сил" (в стране); во-вторых, Дзержинский сказал, что грядущая революция в России неизбежно будет носить „социальный" характер, или что-то в этом роде.

И действительно, не прошло и пяти месяцев с того дня, как мне были сказаны эти слова, как все мы стали свидетелями революционного переворота.

Я не знал тогда, да по условиям пребывания на каторге и не мог знать истинного отношения Дзержинского к войне в его, так сказать, развернутом виде. Об этой его в полной мере высоко идеалистической позиции в вопросе о войне, о его ненависти к войне, о его стремлении вести „войну против войны", я узнал значительно позже. Наиболее ярко и впечатлительно отношение Дзержинского к войне выражено в одном из его писем.

По существу, это даже не письмо, — столько в нем страсти, пафоса и искренности, — по существу это целый гимн антимилитаризма, своеобразное „стихотворение в прозе", проникнутое уверенностью, что „придет царство правды, любви и счастья" и что „любовь победит и будет хозяйкой земли".

Не могу отказать себе в удовольствии привести здесь целиком это замечательное письмо Дзержинского, — настолько его содержание родственно, близко моему душевному складу, тем верованиям и убеждениям, во имя которых я был на каторге.

Вот это письмо:

„Сегодня, когда кругом посеяно столько ненависти, когда столько людей брошено друг против друга, — может быть, в сердце не одного человека опять проснётся жажда любви, братания, так страшно тяжело здесь сидеть теперь бесполезным и бездеятельным, когда там гораздо хуже, чем здесь, ибо кажется мне, что скоро зло будет побеждено и что мои силы и мысли могли бы пригодиться. Будет объявлена война войне, и навсегда будут уничтожены источники ненависти, поэтому-то сегодня моя мысль бежит ко всем, которых я люблю, и я хотел бы дать им счастье, которое питается уверенностью, что любовь победит и будет хозяином земли, и кажется мне сегодня, что мы живем в такое время, когда ненависть, доведённая до предела, обанкротится и утонет в собственной крови. Можно ли представить себе что-либо более чудовищное, чем эта бойня? Я думаю только о ней, и я хотел бы послать мои новогодние пожелания тем миллионам, которые идут на бойню вопреки своей воле. Безнадежно тоскливо было бы жить сейчас и здесь и там, на свободе, если бы не эта уверенность, что придет царство правды, любви и счастья".[4]

И вот, как это ни странно, — вокруг нас, вокруг нашего с Гончар-Сиротой отказа от военной службы по определённым „совестным" убеждениям между Дзержинским, как сторонником Циммервальда и Кинталя (от него я впервые услышал название этих двух конференций), типичнейшим антимилитаристом и „пораженцем", и между Морозовым, типичнейшим, в свою очередь, „оборонцем", развёртывались достаточно жаркие споры. Дзержинский отстаивал ту точку зрения, согласно которой „чем хуже, тем лучше". По его выходило так, что и мы своим отказом от военной службы в определенных, конкретных условиях развала царской империи вносим какую-то лепту в общее дело революции, косвенно как бы приближая её и без того неумолимый и ясный приход. Морозов с точки зрения необходимости „защиты отечества"[5] утверждал, что наш отказ от военной службы определенным образом вреден.

— П-поймите, — яростно говорил Морозов, слегка заикаясь от волнения и как бы „наскакивая" на своего оппонента.

— Нечего тут и понимать, — перебивал его будущий председатель ЧК. — Их отказ в данных условиях имеет определенный положительный, революционный, если хотите, смысл.

...Так в устах этих носителей двух принципиально непримиримых точек зрения, одна из которых получила в дальнейшей наименование „ленинской", а другая оказалась связанной с именем и (явно незавидной) политикой Керенского и его соратников, — наш отказ терял своё непреложное, вечное значение, которое он имел в наших глазах. Его оправдание или, наоборот, осуждение ставилось в прямую зависимость от тех или других „обстоятельств": применительно к одним из них, исходя из определённой, конкретной „злобы дня", основываясь на одной „коротенькой правде", наш отказ был „полезен" и, в качестве такового, являл собою факт положительного порядка. Но стоило только измениться „обстоятельствам", стоило только одной „злобе дня" и одной „коротенькой правде" прийти на смену другой, как наш отказ едва ли не автоматически утрачивал всякий ореол обаятельности и становился явлением отрицательного порядка — „злостным" и нетерпимым.

А мы-то, бедные, обольщали себя, что мотивы наших поступков куда глубже, значительнее этой призрачной смены „злободневностей", глубже этих сменяющих друг друга, как в калейдоскопе, эфемерных „правд-поделок", и что если мы и отказываемся участвовать в военной машине, то делаем это не иначе, как – “sub specie aeternitatis”[6]

Мы ещё не догадывались тогда, что иcтина — всякая истина — „конкретна", более того — что она „партийна". Мы тешили себя мыслью, что истина — одна, вечна и не зависит от обстоятельств...[7]