Тут дедушка замолчал и прилег, а кто-то рассказал такую историю.
Был в одном сибирском городе аптекарь Ле-ин, тоже охотник, и собак хороших имел, но дичи носил домой немного, зато на словах бил десятками. Тут же были и два брата То-вы, хорошие охотники и искусные стрелки. Вот они как-то раз узнали, что Ле-ин собирается завтра на охоту на дупелей и в такое-то место. Они сговорились, да и отправились туда же пораньше, и, зная, что у аптекаря собаки хорошие, сочинили такую штуку: убили штук шесть дупелей, написали на бумажках свои пометки, свернули их маленькими трубочками, аккуратно запихали их в горлышко каждому дупелю и разбросали эту готовую дичь в разных местах. Сами же поскорее свернулись и уехали подальше, на другие дупелиные угодья. Вот слышат, что на том месте, где они были, кто-то стреляет. Ну это значит, Ле-ин приехал -- его дуплеты раздаются по полю. Вот и они стали постреливать, и по дичи, и нарочно в белый свет, чтоб приманить аптекаря; дескать, услышит и, наверное, приедет к ним же на эти частые выстрелы. Потом они раскинули табор, развели огонек -- закусывают и ждут.
И действительно, они не ошиблись, потому что немного погодя подъехал к ним Ле-ин. Видя его довольную физиономию, То-вы переглянулись, поняли, что на их удочку клюнула желанная рыбка. Просят закусывать вместе. Идут, конечно, разговоры, выпивка, но То-вы нарочно молчат и как бы не видят, что в сетке приятеля лежат дупеля, а Ле-ин тоже воздерживается и не хвастает: нам, мол, это дело обыкновенное и не в диковинку.
Но вот к ним же по уговору То-вых как бы случайно приезжает еще охотник, вынимает свою закуску, потчует и проч. Словом, беседа составилась полная, веселая и разговорам нет конца. Наконец, приезжий и спрашивает Ле-ина, как он поохотился? -- "Да ничего, -- говорит, -- так себе!.. Только я сегодня что-то не в ударе и много пуделял, а все же вот убил столько-то", -- показывая на свой ягдташ. "О!.. Так вы еще ладно настегали, а я плохо! Совсем плохо! -- говорит гость, берет сетку Ле-ина и начинает пересматривать дупелей, как бы из любви к искусству. -- Ба!.. Да они у вас еще меченые!.. " -- говорит он, посматривая в рот дупелю. "Как меченые?" -- вскричал Ле-ин и покраснел до ушей. "А это что?., поглядите-ка!.. "
Берет одного дупеля, раскрывает клюв, бережно вынимает сверточек, расправляет бумажку и читает вслух: "Убит (такого-то числа) То-м первым". Берет другого и, проделывая ту же операцию, читает тем же порядком: "Убит (того же числа) То-м вторым".
Ле-ин багровеет, трясется и, прослушав еще такую же запись, выхватывает из рук гостя свою охотничью сумку, вскакивает и, задыхаясь от гнева, хватается за ружье, но у негр отнимают. Он уже с пеной у рта кричит: "Это подлость!.. Это низость!.. А все вы, господа, подлецы!.. Прохвосты!.. " -- и т. д.
Что тут было, конечно, мы не видали, но дело выходило плохое и чуть-чуть не дошло до кровавой драмы.
Умялась эта история уже в городе, когда кто-то из больших людей принял участие в этой разыгравшейся катастрофе и как-то помирил Ле-ина с проказниками, кажется, под тем условием, чтоб То-вы дали слово не разглашать о такой злой шутке и молчали даже со своими друзьями.
Ну и молчали, так что этой истории долго не знали даже и дошлые сибиряки. Но потом острое шильце, конечно, все-таки выставило свое жальце из потайного мешочка, и его увидали уже многие.
Но вот отворилась низенькая дверь, и в нее вошел наш возница, известный всему Барнаулу Федот Спиридонович, или так называемая Бабушка, -- прозвище, которое он не может равнодушно слышать, сердится и бранится, если с ним шутят не только на счет бабушки-повитухи, но и атрибутов ее специальности, как, например, мыльца, трубки, ромашки и проч.
-- Ты что, Федотина? -- спрашивает его кто-то.
-- Да вы тут занялись сладкими разговорами, а рыбу-то и забыли, ведь она лежит в лодке, изопреет. Надо ее ополоскать, убрать, да и лодку-то опрокинуть, а мне одному не осилить.
-- Ну так позови Овчинникова, вот он и с тобой, и с родильницей унесет ее куда хочешь, -- сказал я, шутя.
-- Что-то?! -- окрысился вдруг Федот. -- Вы, верно, хватили не в меру, вот у вас и путаются мысли-то.
-- Не сердись, не сердись, Спиридоновна!.. Пойдем я тебе помогу.
-- Что-о?! -- опять свирепеет Федот и, пропуская меня в дверцы, говорит, и шутя, и будто сердито: -- Эх вы! Чему вас только учили? Мужика от бабы отличить не умеете!..
Все хохочут и вместе с нами полезли со своих насиженных мест помогать Бабушке.
Покончив работу, все мы собрались в избушку и стали приготовляться к ночлегу. Пришел с нами и Федот, чтоб выспаться в тепле, потому что холодная уже сентябрьская ночь загнала в жило и привычного ко всем невзгодам Федота.
-- А вот вы давеча помянули какого-то Овчинникова, -- это что же за личность, которая унесет и лодку, и бабушку с родильницей? -- спросил меня дедушка.
-- Ну, уж вы-то бы помалкивали, -- огрызается Федот, устраиваясь на полу. -- Ведь вам 90 лет будет в субботу, а вы все лезете к Федоту!.. И помирать бы уже время!.. Такое старье, и на земле одно бремя!..
-- А вот помру, так тебя обмывать позову -- принеси только мыльце.
-- Что-о?!. Вот я вас обмою, что не сползете и с лавки! -- ворчит, укладываясь, Федотина, этот небольшой добродушный старичок, и, обращаясь ко мне, ласково говорит: -- Ну-ка, барин, расскажите-ка взаболь про Овчинникова-то.
-- А это был, видите ли, крестьянин в Нерчинском крае, такой силач, что и поверить трудно; сам роста большого, в плечах две старухи улягутся...
-- Пошел опять с ума-то сбиваться!.. -- перебил меня Федот.
-- Ну хорошо... А кулачищи у него, знаете, были чуть не с подойник... -- Тут Федотина опять бурчит что-то. -- Вот он раз шел с обозом, да и приходит на постоялый купить сена; а на дворе-то только что с возами приехали, но запоздали и выпрягли лошадей, чтоб переметать уже утром. Вот хозяин и спрашивает Овчинникова -- сколько ему нужно сена? "Да, -- говорит, -- вязанку, более не надо. Что возьмешь?" -- "Ну да, брат, кака ведь вязанка?.. Вот бери, сколько унесешь, и давай 30 копеек". -- "Ну ладно, идет! -- говорит Овчинников. -- А я вот и вожжи с собой захватил -- получай деньги".
Хозяин сосчитал 30 копеек, а Овчинников пошел во двор, выбрал подходящий себе воз из стоящих тут же, поднял оглобли, связал их чересседельником, поставил с головок воз на попа, опоясал его поперек вожжами, а сам залез спиной между полозьев, продел руки между копыльев, кряхнул, подхватил воз совсем с санями на спину, подтряхнул его на воздухе да и пошел преспокойно с этой вязанкой в ворота, где уже ждали его товарищи.
Хозяин все это время стоял на крыльце и только осовело глядел на проделку Овчинникова; а когда он ушел с возом за ворота, хозяин только развел, знаете, руками да и говорит: "Ну, брат Овчинников, буду я тебя помнить да и внукам своим сказывать стану, каки еще люди бывают на свете!"
Ну, конечно, тут и многие выскочили на улицу посмотреть на такую диковинку!..
Вот с тех пор и пошел слух по всему тракту, по всему Нерчинскому краю о таком осилке, а овчинниковская вязанка вошла в поговорку. Ну, так вот, как этот молодец не унесет такой лодчонки и с бабушкой, и с родиль...
-- Вот вы опять спятили! -- перебил меня Федот. -- Да нешто в лодке родят?
-- Нет, на тебя поглядят! А ты знаешь пословицу, что родить нельзя погодить!..
-- Ну ладно, ладно!.. Не придуривайте да не сбивайтесь с дороги-то!.. А вот слышали, что ноне весной было вон за Бобров-кой, ну, как ее называют деревню-то, запамятовал?..
-- Ну да все равно, Федот, а сказывай, что там было?..
-- Да и было, что весной-то вышел из бору медведь да и бродил у поскотины. Его, значит, увидали да и прогнали народом, а он и ушел, да не в лес, а в колок. Ну, а в ночь-то и нахлынула вода, его оттуль и выгнало: вот он и стал колобродить по гривам! Его опять на грех-то и увидали два мужика, когда водой окружило, и поплыли за ним в лодке. А он, будь он проклят, возьми да и залезь на большу карчу -- такая, значит, толстущая тополина лежала. Вот они и удумали, что зверь боится воды: давай, говорят, съездим в деревню, возьмем веревку, накинем ему на шею удавкой да и стащим в воду; он, дескать, тут и захлебнется.
Вот они с большого-то ума съездили, приплавили веревку и явились к зверю, а он, значит, лежит на тополине да только рюхает...
Вишь, говорят, боится. Давай, брат, накидывай петлю... Он им и дался, словно нарочно. Вот они накинули, плюхнули в лодку да и стали его тащить с карчи! А он, значит, как бултыхнет в воду да ну-тко за ними, догнал, выворотил из лодки и давай их починивать по-своему. Одного-то только поранил; тот как-то уцепился за лодку и спасся; а другого-то, дурака, так и закунал в воде -- утопил до смерти.
-- Ты где это слыхал, Федот?
-- А вот сегодня мужики прибыли сверху, с самой Рассказихи, так сказывали.
-- Вот болваны-то! А который теперь час? Поди-ка, и спать пора! -- сказал дедушка.
-- Да уж давно коромысло-то (Большая Медведица) повернулось, спать же и надо! -- отозвался Федот и завернулся в полушубок.
И вот немного погодя засопели и захрапели уж многие... Небольшой огонек все еще догорал в рыбачьем очаге и, то потухая, то вспыхивая синеватым огоньком, причудливо освещал одну половину избенки... Вот против очага все еще видна освещенная часть готовящейся сети, и в ней торчит воткнутая рыбачья игла. Из-под сети же к самому потолку виден конец длинной одностволки; а в углу избенки на длинном черне и зубьями кверху стоит рыбачья острога. Тут мне невольно, но смутно явились на память превосходные стихи Рылеева из поэмы "Войнаровский".
... Пришли -- и ссыльный торопливо,
Вошед в угрюмый свой приют,
Вдруг застучал кремнем в огниво,
И искры сыпались на трут,
Мрак освещая молчаливый;
И каждый в сталь удар кремня
В углу обители пустынной
То дуло озарял ружья,
То ратовище пальмы длинной,
То саблю, то конец копья...
А здесь вон на полке светится часть самовара, белеют бочки фаянсовых чашек и несколько ниже уж в сумраке желтеет контур балалайки... А в темном углу на лавках лежат, как покрытые мумии, наши охотники... Но вон и Федор Спиридоныч, словно восковая кукла с желтым лицом от мерцающего очага, торчит из-под полушубка.
Что-то и у меня падают веки сами собой и смыкаются глаза... Очаг, кажется, чуть-чуть уже мелькает... Забываюсь помаленьку и я...
Свободное копирование
