А вот тут кстати будет сказать, что одни из сектантов, так называемые поморцы, проживающие в деревне Куяч, имеют такой обычай, который, по словам очевидцев, описывается так: как умирать у них кто-нибудь станет, они его на прорубь или на речку -- крестить... Младеном, говорят, станет, когда после этого крещения помрет... Младеном без всякого греха. Старосту-то нашего мало на огне палить -- ведь он отца закрестил. В горячке старик-то лежал, а они также вот его потащили в прорубь. Дело было до пасхи, лед еще был. Потащили его на прорубь, хотели его перекрестить, младеном доспеть, да после крестин-то он тут и душу отдал, труп домой принесли...
Выходит, что и у христиан такой способ ничем не лучше того, как восточно-сибирские инородцы иногда после шаманства вывозят своих труднобольных еще заживо в лес и там оставляют, говоря, что в их ламских книгах так велено сделать. Потом они ездят смотреть, конечно, уже покойника: поел его зверь или хоть поклевала ли хищная птица. Если окажется поеденным или поклеванным -- значит, он угоден Богу, и тогда они делают над трупом или его останками какой-то особый обряд. Если же покойник в течение трех суток не тронут -- значит, плохо, им гнушается не только Бог, но даже и хищная птица...
Вот и скажите -- где у этих зверей в образе человека душа! Где то сердце, которое так отзывчиво даже у животных? Неужели их искаженное верование поборает не только здравый смысл, но и то чувство сожаления, ту братскую любовь, которые так тепло, так лучезарно горят в учении Спасителя!..
Но зачем удивляться поступкам иноверцев, когда встречаются еще хуже, еще звероподобнее люди из среды христиан, помимо упомянутых куячан, по соседству с Алтаем, к восточной окраине. Тут некоторые промышленники нередко охотятся за так называемыми в Сибири горбачами. Итак, вы думаете, читатель, что это за особый зверь или птица -- горбач? Конечно, вы не найдете такого названия ни в какой зоологии и, конечно, не приберете к нему такого настолько характерного имени и по латыни. А сибиряк коротко и ясно назвал горбачом рабочего человека, возвращающегося с заработком с золотых приисков или бежавшего с каторги!.. Выходит, что это не зверь и не птица, а человек, у которого за плечами горб из котомки с разным барахлом.
Вот их-то и караулят по сибирским дебрям, к несчастию и стыду человечества, озверевшие промышленники!.. Их-то при удобном случае и бьют из винтовок, говоря, что "горбач не в пример лучше зверя: тут и лопать (одежда) и деньжата перепадают!" Вот как вы назовете таких личностей?.. И будут ли они хуже исторически прославившихся Торквемадов, Арбуесов и подобных им палачей, которые не придумали бы и той ужасной мести, которую творят в свою очередь и горбачи, если попадает в их руки оплошавший зверовщик.
Они надевают ему так называемую красную шапку, т. е. раскаливают до красна медный или железный котелок и накрывают им преступную голову озверевшего охотника!.. Какой прием из такой войны лучше -- судить не берусь, но поражающие картины того и другого способа, мне кажется, настолько ясно говорят сами за себя, что излишни всякие комментарии. Да вряд ли какое перо и какая кисть изобразят те адские страдания, которые испытывает человек в этой ужасной шапке!..
К счастию, на Алтае до такой возмущающей душу профессии, кажется, не дошли, а потому я позволю себе сказать о довольно курьезном и непонятном факте, какой в числе подобных ему всезнающие и непризнанные авторитеты с особым апломбом, но, не давая себе отчета, стараются объяснить совпадением или простой случайностью. Быть может, это и так -- спорить не стану, хотя и не считаю подобные изречения объяснением, а лучше расскажу, что было: в 1874 году в июне месяце я был вытребован на экстренный горный совет в гор. Барнаул. Вся моя семья оставалась в Сузу-не. Со мной по обязанности службы, как заводский гиттеншрей-бер, поехал Ст. Вас. Широков. Во все время совета мы помещались в крайне немудрой и единственной гостинице Агапова, где и занимали две небольшие комнатки. Понятное дело, что, прожив в удалении от семьи более двух месяцев, мы оба сильно соскучились, а тем более потому, что почта из Сузуна приходила раз в неделю. Понятно также и то, чт& мы с нетерпением ждали конца совета, рвались домой и, как институтки, считали чуть только не минуты нашего отъезда. И вот десятого августа эта давно желанная минута пришла, но пришла она вечером после последнего заседания. Ехать в ночь мы не захотели и порешили так, чтоб выехать в 4 или 5 часов утра 11 августа.
В этот последний вечер я не захотел идти в гости, хотя и звали повинтить, а предпочел остаться дома и стал укладываться. С помощью Широкова работа эта кончилась скоро, и мы потребовали ужинать.
Девушка накрыла на два куверта, но просила немножко подождать, потому что было еще рано, а кушанья приготовлялись в собрании, где и держал буфет хозяин гостиницы.
Я от нечего делать пошел осматривать комоды и шкафы, чтоб убедиться, что мы сложили все и ничего не оставили; но оказалось все пусто, а только на подоконнике мне бросился в глаза какой-то небольшой сверток. Я посмотрел и нашел завернутые в бумажку карты.
А надо заметить, что за несколько дней перед этим я получил письмо из Сузуна от жены, где она писала, что двухлетняя наша дочь Лидия "прихворнула и все еще покашливает".
И вот, когда я совершенно неожиданно взял карты, мне почему-то пришло неодолимое желание погадать, хотя я и немного понимал в этом искусстве. Мне хотелось поворожить -- здорова ли теперь Лидочка?.. Но не умея сделать это так, как гадают многие, а где-то видя, что раскладывают просто крестиком всего на шесть карт, что гораздо проще и короче, я отбросил от шестерки мелкие карты. Тасуя колоду, я вынул даму бубен, положил ее на стол крапом кверху, как говорится в темную, и задумал так: если выпадет из пяти предназначенных к гаданию карт девятка пик -- значит, Лидочка больна; если будет семерка пик и дама червей -- значит, жена в большом горе и в слезах; если будет туз пик -- плохо! -- значит, Лидочка умрет или же умерла. В благоприятном же случае должна выпасть красная масть и десятка бубен или червей.
Передумав все это и еще раз перетасовав карты, я вынул из колоды поодиночке пять карт, не смотря положил их также крапом кверху -- одну поперек на даму бубен и четыре по бокам; затем переплел их между собою концами, связался крестик, или подно-сик.
Подняв или, лучше сказать, перевернув этот крестик крапом вниз, я, к удивлению моему, увидал с одного бока дамы бубен -- девятку пик, с другого -- даму червей, а с коротких боков -- семерку пик и девятку червей. Под дамой же бубен лежал поперек какой-то туз. Видя такое поразительное совпадение вынутых наобум карт с моими мыслями, я как бы боялся посмотреть, какой именно туз лежит под дамой, но вот выдергиваю -- и вижу туз пик!.. Меня до того озадачила такая история, что у меня невольно навернулись слезы, и я тотчас же посмотрел на часы; было ровно десять часов вечера 10 августа.
Видя, что меня что-то ошеломило и расстроило, Широков ко мне подошел и участливо спросил:
-- Что это вы, гадали?
-- Да, Степан Васильевич, к сожалению, согрешил!.. Гадал на Лидочку, и вот что вышло!.. Господи!.. да неужели она умерла!.. Тут и девятка пик -- болезнь; тут семерка пик и дама червей -- слезы матери; тут и девятка червей -- это мой дом; а это, посмотрите под дамой, туз пик -- смерть Лидочки!..
-- Вот охота вам пришла ворожить, и неужели вы верите таким пустякам?
-- Верить не верю, но странно, что все эти карты выпали так, как я думал, когда тасовал, а ведь их всего пять из 35 карт! Теперь как раз 10 часов...
Прекратив этот разговор, мы поужинали и в 11 часов улеглись уже спать; а утром, напившись чаю, укатили из Барнаула. Везли нас, по обыкновению, хорошо, так что мы часу во втором дня были уже верст за 80 за деревней Шалоболихой. Но вот, спустившись на луг и проехав еще три или четыре версты, Широков увидал на озерке четырех кряковых уток.
-- Александр Александрович, берите ружье -- вон на озерке утки сидят и подойти ловко, -- сказал он.
-- Ну хорошо, а если убью, то кто доставать будет?
-- Ничего, только убейте, я сплаваю; а сегодня смотрите, какое тепло.
Я велел Титушке (ямщику) остановиться, взял ружье и пошел скрадывать уток. До озерка было сажен полтораста. Идти приходилось по скошенному лугу, а затем уже согнувшись или ползком подбираться из-за осоки к берегу озерка. По счастию, осока стояла густая и высокая, так что ползти не пришлось, и я, незаметно подкравшись и выждав, когда сплылись утки, убил двух.
Ко мне тотчас пришел Широков, разделся, сплавал и достал уток; а когда он начал одеваться, то мы услыхали потенькивание почтовых колокольчиков, а надо заметить, что в Сибири всегда подвязывают под дугу и на дышло не один, а два небольших колокольца.
-- Вон кто-то едет из Сузуна, -- сказал Степан Васильевич.
В это время из-за кустов действительно выехала небольшая ямская тележка и стала рысцой подвигаться к нашему тарантасу.
-- Кто же это едет? -- спросил я, не видя хорошенько седока.
-- А знаете кто? Это будто наш писец Хлебников. Да он же и есть! Вон, видите, остановился у тарантаса и разговаривает с Титушкой.
-- Вижу, только странно, куда и зачем он поехал?
-- А должно быть, нарочным; сегодня день не почтовый; да вот он сюда и направился, должно быть, к вам.
Видел я все это хорошо сам, и при слове "нарочный" меня точно что-то кольнуло в сердце, и оно так тревожно и сильно забилось! Ну, думаю, значит, что-нибудь случилось; а когда мы поздоровались с Хлебниковым и он подал мне письмо с почерком на адресе нашего секретаря, а не жены, у меня отлегло от сердца, и я подумал, что что-нибудь случилось в заводе. Меня удивляло только то, почему Хлебников молчит, а Широков не спрашивает, что совершенно не в характере сибиряков.
Читаю письмо, и что же?!
Наш заводской секретарь Петр Яковлевич Вяткин пишет:
"Евдокия Ивановна просила меня послать к вам нарочного, а сама она писать не может: вчера в 10 часов вечера скончалась ваша дочь Лидия. Приезжайте поскорее. По заводу все благополучно, и вся остальная семья ваша здорова. Будем ждать к похоронам. 11 августа 1874 г. Сузун. зав. "
В эти самые минуты я только три раза перекрестился и кое-как удержался от слез, хотя и сильно щемило в груди. На меня вопросительно и вместе с тем как-то растерянно смотрел Широков, а Хлебников вертел в руках шапку и нарочно старался не глядеть на мою физиономию.
-- Нате-ка, Степан Васильевич! Прочитайте! -- сказал я, передавая письмо.
-- Господи!.. Что же это такое?.. И как раз вчера в 10 часов вечера!.. -- прочитав письмо, сказал он и пожал только плечами.
Но это не все, я видел, как у него навернулись слезы, а на лице выражалось полнейшее недоумение.
-- Вот то-то и есть, Степан Васильевич! Что вы теперь скажете? А вы знаете, что написал Шекспир в своем бессмертном произведении?..
-- Знаю, читал на досуге, в Барнауле...
-- Да, батенька!.. Мы знаем только то, что мы ничего не знаем!..
Все мы как-то тихо, точно спутанные, пошли к тарантасу и поехали к Сузуну. Меня всю остальную дорогу давила не столько тоска, сколько удручающее совпадение моего гадания...
Ныне я, может быть, сказал бы не так; хотя и прежде словно ощущал, словно сознавал что-то неопределенное, пока неуловимое для наших понятий, но никак не предполагал, что доживу до тех дней, когда станут открыто, не боясь всезнаек, писать на ту же тему современные звезды науки, как Фламмарион, Крукс, Вагнер, Бутлеров и другие. Коснувшись темных, каких-то неразгаданных сил природы, скажу теперь о тех, которые видит каждый и невольно удивляется их иногда причудливому проявлению. Я говорю о грозе, так нередко бывающей на Алтае. В самом деле, нельзя не удивляться тому, как она иной раз поражает то, куда направит свои перуны.
Свободное копирование
