Сельцо Даньково

II. Сельцо Даньково

   Сельцо Даньково было в трех верстах от Богимова и принадлежало Крюкову. Род Крюковых весьма древний. Они вышли из Большой Орды и вели свой род от Салахомира Мирославича, принявшего при крещении имя Иоанна. Салахомир Мирославич выехал к великому князю Олегу Рязанскому и женился впоследствии на его сестре Анастасии. Крюковым принадлежал когда-то город Ростислав. Минуя то место, где по горе, мимо Богимовской церкви, вьется крутая проселочная дорога, пойдут поля по обе стороны ее и местность делается совершенно ровная, вы проедете с версту, будет поворот налево, сверните тогда на эту боковую дорогу, проезжайте еще с версту и вы доехали до сельца Данькорл.

   В летнее время Даньково имело вид особенно привлекательный в своей скромной деревенской простоте. Когда вы к нему подъезжаете, по правую сторону дороги явится перед вашими глазами большая сажалка, или пруд, обнесенный валом; ивовые деревья идут в два ряда по этому валу и образуют аллею, которая огибает этот искусственный пруд с одной стороны, с другой же стороны ивовая аллея начинает редеть, деревья стоят уже в один ряд, склоняются ниже над водою, и берег без насыпи естественно подымается до ее уровня; по этому берегу раскиданы в беспорядке крестьянские избушки с огородами; стоят там и сям плетневые клетушки и амбарчики.

   Сад тянулся по левую сторону дороги, густой и тенистый; он был обнесен хорошим плетнем, обрыт канавой, заросшей травой, а под плетнем густой каймой рос мелколистный, низкий крыжовник и зрели на солнце его красные ягодки. Деревянная крыша и белые трубы барского дома едва виднелись из-за яблонь, вишен, калины и черемухи; там, где кончался плетень сада, начинался невысокий забор барского двора с хозяйственными постройками. Домик был небольшой, одной стороной он точно прятался в густой сад, передний же фасад, с каменным белым фундаментом и крылечком, глядел весело во двор, большой и просторный. Строения группировались в нем нетесно между собой, там и сям росли ивы, березки и елочки, усадьба была небогатая, но уютная и веселая.

   У Крюковых было единственное детище, сын Проша, в котором они души не чаяли; отец неустанно работал ради Проши, и денно, и нощно, не брезгая ни сохой, ни бороной, ни заступом. При числящихся при сельце Данькове 30-ти ревизских крестьянских душах, полевые работы у него шли успешно, всем жилось в Данькове хорошо и привольно. Соседи завидовали этой мелкопоместной семье.

   У даньковского барина мужички забыли, что они крепостные и рабы; ни крику, ни расправы не было в этом уголке Тарусского уезда. Помещик управлялся со своим народом какими-то ему одному присущими приемами и средствами. Народ этот копошился возле него, точно муравьи в муравейнике. В этом маленьком Даньковском государстве было тоже министерство; оно состояло из двух лиц: Логина и Савишны. Первый был и садовником, и кучером, и сторожем, вторая же была в доверии у барыни, и на ней лежали все должности по женскому хозяйству: она ходила, что называется, в ключах, затем, когда Крюковым Бог даровал наследника, Савишна усердно приняла его на свои руки и вынянчила его с великим старанием и даже успехом. Сын этот был крестником Ионы Кононовича Прончищева, и хотя был гораздо моложе Алексея, но сделался почти единственным его товарищем детства и юности. Они учились вместе грамоте у богимовского дьячка, вместе ходили сначала по рощам, по грибы и по ягоды, затем вместе стали ходить с ружьем по болотам за дичью или удить рыбу в бучилах.

   Характер даньковских помещиков до того располагал к доверию, что Мавра Кононовна даже благоволила к ним и являлась в Даньково хотя редкою, но тем не менее желанною гостьей. И Крюковы ко всем относились с равным приветом и радушием; в Данькове для каждого посетителя изыскивалось и находилось угощение или угождение. В сажалке у них водились крупные караси и налимы; кто постится по средам и пятницам, даньковская барыня непременно при отъезде того гостя велит всунуть в экипаж ведро с рыбой, либо яблоков моченых в узелок завяжет на дорогу, либо орехов каленых, - добрые и приветливые были даньковские помещики!..

   Но не суждено им было порадоваться долго на единственного сына Прошу: ему было пятнадцать лет всего, когда он лишился обоих родителей и остался на попечении Логина и Савишны.

   Этими двумя существами все продолжало вестись в Данькове прежним порядком, и, видно, эти порядки имели тверду почву, ибо все шло по прежнему масштабу, как заведенные часы, и жизнь вовсе не изменялась вокруг молодого наследника и хозяина Данькова.

   Проша Крюков был в то время высокий, неуклюжий белокурый юноша с полным румяным лицом, губы его часто складывались в детскую наивную улыбку, кудри упрямо набегали на лоб, насовывались близко над бровями, няня Савишна всякий день собственноручно расчесывала эти кудри и за обедом подвязывала салфетку большому дитяти, чтоб неравно не облился.

   Няня Савишна была высокая, сухопарая старуха, из-под седых густых бровей ее глядели огромные серые глаза. Она ходила всегда в синем затрапезном сарафане, в белой кацавейке с узкими рукавами и повязывала голову темным платком по-старушечьи, степенно и аккуратно, так что седые волосы разве на висках иной раз выбивались из-под него.

   И жил молодой Крюков в своем родовом гнезде весьма счастливо. Он часто езжал в допотопных дедовских дрожечках к соседним помещикам, со всеми дружил, со всеми охотился, он был любим в околотке и мало заботился о будущем. В Богимове он тоже бывал ежедневно; молодые Прончищев и Крюков видались каждый день, и вот мы заглянем в Даньково в одно июньское утро.

   Это было в Петровки. Полдень. В воздухе никакого движения, на небе ни одного облачка. Все тихо вокруг Даньковской усадьбы.

   В этот день мужички начали косить, едва только заря занялась. Работа шла живо; быстро обкосили лужок, что под барским садом, поспели и на свою работу на луг, что позади их огородов под рощей. К полудню деревня точно заснула, все отдыхали, прикурнув по клетям либо где-нибудь в холодке.

   В воздухе было душно, на барском дворе никого из прислуги не было видно, тишина всюду невозмутимая.

   Перед окнами кухни, на веревке, протянутой от длинного шеста к черемухе, сушилось белье на солнце, подле сруба колодца валялось опрокинутое ведро, стояло корыто, и стадо уток, опустив носы в его грязную воду, мутило ее, изредка покрякивая. Наседка с цыплятами врылась в пыльную ямку и мигала глазами от ярких лучей полуденного солнца, серая овчарка нашла тень под навесом амбара и вытянулась точно мертвая, свесив голову между перильцами. В доме окна были открыты, ситцевые занавески задернуты и не колыхались.

   Вдруг со стороны сада по верхушкам деревьев пробежал легкий порыв ветра; он точно взъерошил макушки черемухи и калины, в то же время занавески в окнах шевельнулись в одну сторону, хлопнуло где-то плохо затворенное окно, белье колыхалось на веревке, и вдали послышался глухой раскат грома. Серые облака помчались по небу, заслонили солнце, и крупные капли дождя забили в такт по деревянной крыше дома.

   На крыльце барского дома показались два юноши, хозяин Прохор Крюков и гость его, Алексей Прончищев. Проша стал на верхней ступеньке крыльца под навесом, охватив одною рукой его деревянный столбик; он подался одним плечом вперед, протянув руку и, как шаловливый ребенок, получал с удовольствием падавшие на нее с крыши струи воды. Глаза его внимательно следили за облаками, которые то быстро неслись по небу, то замазывали его серою, как дым, массой. Дождь из крупного превратился в мелкий и частый, он обещал разойтись, гром только вдали погромыхивал. Гроза прошла, видно, стороной, захватив Даньково только крылышком.

   Алексей постоял на крыльце, поглядел на небо и присел на лавку.

   - Гроза пошла дальше, - говорил он, - а небо замазывается, сулит непогоду. Сено твое, Проша, в рядах лежит, это плохо, у нас на широком лугу вчера его скопнили - оно вернее.

   - Что и говорить, - отвечал Проша и сел на лавку подле гостя. - Оно если и разведрит, если и высохнет, а все того цвета уже не будет. Досада! У меня-то, куда ни шло, лужок под садом самый маленький, копен десять там больше не станет, а вот мужики нынче весь свой луг повалили. Не в пору этот дождь.

   Молодые люди сидели на крыльце, беседовали, не обращая больше внимания на дождь, который то усиливался, то опять прекращался. Им было так хорошо в это июньское утро тут на крылечке. Воздух освежился после грозы, травка во дворе свежая, зеленая, деревья стоят под дождем, точно радуются влаге, точно их умывает этот благотворный небесный благодетель!.. Няня Савишна приходила не раз на крылечко, она любила поглядеть на молодых господ. Отворит тихонько дверь, высунет из-за нее голову и вновь скроется в хоромы. Она обед варила: надо все изготовить и накормить детушек.

   Разговор между молодыми людьми перешел скоро с покоса на будущую ярмарку в Алексине. Она долженствовала быть на самый Петров день. Им обоим очень хотелось туда съездить: по городу походить, коней поторговать, людей посмотреть и себя показать.

   - Так как же это, Алеша? - говорит Проша. - Так-таки мы и не катнем на Петров день в Алексин? Так-таки и потащит нас тетка в Никольское к обедне, чтоб там потом с ней горшки да черепки покупать - не площе, как в прошлом году?

   - Верно так, не плоше прошлого года, - отвечал Алексей. - Дело мое совсем не выгорает с тетушкой. Все шло хорошо, она обещала денег мне дать и коней на ярмарку, а тут опять заупрямилась. Будь батюшка, родитель мой, в своем разуме, не то бы было, а с ней один только срам. Чего она глядит? Одно чужое посмешество, того и гляди, наш приход упразднят. Али ты думаешь, братец ты мой, у тетки денег нет, - я про то знаю, что это неправда. То-то, что у бабы волос долог, да ум короток. Она теперь чем мучится, как не этими нашими церковными делами, - я все знаю. Насчет тех дел долго глухо было: как вчера, так и сегодня, так и завтра, все по-старому. Теперь же, видно, ожидают движения в делах. В Москве Платон митрополитом, будут перемены, поп говорил, что нам в Калугу архиерея дадут.

   - Так нам-то что до этого, - возразил Проша, глядя на Алексея простодушными глазами. - По мне, хоть десять архиереев назначай! Они, попы, сами по себе, а мы, дворяне, сами по себе.

   - Чудак ты, братец! - говорил смеясь Алексей. - Пойми ты, что поп наш пришел к тетушке, доложил, что, дескать, ожидает благочинного к нам в Богимово; и тот поп в камилавке, значит, и у нас будет в доме - тетке хлопоты да расходы. Раскошеливайся, Мавра Кононовна, тащи из чулка полтину, а то и весь рубль, ставь тому попу угощенье! Вот с той поры, как поп приходил, тетка словно белены объелась! - всякого оборвет. Парашку побила намедни. Вчера я с утра из дому ушел, на деревне болтался, под закат солнца с девками в сосенник за грибами уходил, только и думалось, как бы время убить. Вечером это я, однако, приступился к ней. "Тетушка, - говорю, - как же это насчет ярмарки? Пожалуйте лошадок, вы изволили обещать". Не тут-то было, и не поминай! - рассердилась, накричала, наотрез отказала. "Отложи, - говорит, - всякое попечение о той ярмарке, не те времена, чтоб по ярмаркам кататься, денег у меня нет. Нечто ты не слыхал - с сумой пойдешь! Сиди лучше на печи да не бей посуды".

   - Оно вот что! Так-то! - вскричал Проша. - Попробуй теперь Мавра Кононовна повели нас в Никольское на Петров день вместо Алексина, - увидит она, что Прохор Крюков не то, что ее Алеша. Я, братец ты мой, коли на то пошло, посуду в свои дрожки возьму, как и в прошлом году - помнишь? - я тогда в сохранности доставил. А теперь семь бед - один ответ! Всю посуду перебью, одни черепки доставлю в Богамово!

   Молодые люди при таком благом настроении насолить тетке покатились оба со смеху.

   В эту минуту в воротах показался верховой на серой худой кобылке, то был Ираклий, богимовский кучер. Он рысцой подъехал к крыльцу, увидел молодых господ, соскочил с лошади, взял ее под уздцы, снял картуз и подошел близко к крыльцу, кланяясь господам в пояс. Ираклий был низенький, лысый старичок, он переминался долго с ноги на ногу, вперив глаза в pop на молодых господ, и наконец вымолвил старческим, дребезжащим голосом.

   - Домой пожалуй, свет ты наш Алексей Ионыч! Родитель твой преставился. Барышня за тобой шлет!

   При этих словах оба юноши встали, подошли на самый край крыльца, ближе к кучеру. Еще, казалось, не замер в воздухе последний звук их веселого смеха, а какой-то голос произнес слова печали, которую вдруг не может обнять их воображение.

   Тут вбежала на крыльцо старуха няня, она стала между молодыми людьми, оттолкнула слегка своего Прошу назад и, близко нагнувшись к кучеру:

   - Чего лезешь, Ираклий, прямо к детям? - вскричала она. - Дуралей! Должен помнить, как ко мне через сад с черного крыльца пройти. Что тебе надо?

   - Перекрестись, Катерина Савишна! - отвечал Ираклий. - Нешто я самовольно господ беспокою, на то есть воля барская, чтоб меня за барчуком посылать; на то есть воля Божия, чтоб старый барин наш приказал долго жить.

   Алексей перекрестился во всю грудь, глубоко вздохнул и прислонился к столбику крылечка. Проша залился слезами, бросился к няне на шею, обнял старуху своими длинными руками, он рыдал и приговаривал:

   - Крестненький мой, родный ты мой! и ты Богу понадобился!

   Дождь в это время, как нарочно, усилился. Ираклий отыскал Логина, запрягли дрожки, подкатили к крыльцу, и через четверть часа оба юноши ехали по дороге из Данькова в Богамово. Ираклий сопровождал их верхом на своей серой кобылке.