Оазисы добра и правды в моих университетах - 10

Была у меня тогда еще одна серьезная забота, отвлекавшая мня от бесплодных переживаний. 17 марта 1955 года я получила письмо от Вали Лозовой (Кармановой), моей подруги по Руднянскому педучилищу. Письмо в собственноручно склеенном конверте, без марки с обратным адресом не домой, а на работу – она работала в аптеке. Значит, бросила институт, и через месяц у нее должен был родиться ребенок. В дневнике пишу: «Буду действовать. Надо посылку собрать. Написать ее бывшему другу». 19 марта: «Сейчас отослала Вале распашонки, одеяло и прочие принадлежности для малыша. У меня есть забота – ее малыш. Какие только мысли не возникают в голове, когда держишь в руках крохотные ботиночки, рубашонки, такие милые, что ради благополучия того, кому они предназначены, стоит перенести все тяготы. Но только еще сильнее хочется покончить с грязью вокруг, искоренить ее из взаимоотношений людей, особенно, если от этой грязи зависит судьба детей».
Еще девочкой, работая в детском доме с малышами, к ним я тяготела больше, чем к старшим. Валентин меня предупреждал и настоятельно советовал не привязываться так сильно к детям, не отстраняться от общения с людьми взрослыми. Но до сих пор судьба тех, кто моложе меня, волнует меня больше всего. В меру моих сил и возможностей я стараюсь помочь им в их вхождении в жизнь.
Я написала тогда письмо Юрию Дьячкову, Валиному другу по педучилищу. Он служил в армии. Ответ его был неутешительным. Я начала убеждаться в том, что дети живут и взрослеют, благодаря преимущественно самоотверженности матерей. Не только «Москва слезам не верила», отказывались от состраданий в сложных ситуациях и некоторые бывшие, казалось бы, надежные друзья.
Из далекой Чукотки я получила тогда письмо от моей однокурсницы по педучилищу Шуры Матвеевой. Шура сообщала о трагедии: замерз в тундре молодой специалист, ее друг – она осталась одна с болью, без надежды на милость судьбы. В ответном письме мне пришлось искать убедительные слова о том, что жизнь продолжается, и в память о своем друге, если он стоит того, она не должна опускать руки и отчаиваться. Тогда же из Саратова ребята сообщали, что в состоянии ограниченной подвижности лежит в больнице Валентин и что ему угрожает продление на год пребывание в институте. На какие средства?  – Это была бы трагедия. Его воля, характер и помощь друзей сделали свое дело: находясь в больнице, он в один день (!) сдал три экзамена, в течение месяца поставил себя на ноги и окончил институт вместе с однокурсниками. Друзья моего детдомовского прошлого не позволяли мне раскисать, ныть, расслабляться.
И память детства спасала меня от нытья и слез, «которым Москва не верит». Я часто вспоминала картины наших прогулок в Руднянском лесу, нашу работу в колхозе, как мы засыпали зерно в прожорливое жерло зернопульта. И наши купанья в Терсе через неделю после ледохода! Вылезали из реки синие-синие, прохожие, глядя на нас, покачивали головами, а мы отвечали им веселым смехом. И наши походы ранней весной на дальние овраги за лазоревыми цветами! И как мы «цыганами» жили летом в палатках, когда в нашем общежитии производился ремонт, а нам некуда было уехать. Нас было 19 детдомовцев в этих палатках, и на всех мы имели 4 приличных платья, в которых по очереди ходили на танцевальные вечера в летний парк Рудни. Как мы нашу голодную жизнь заглушали пением! Небо спасало нас? Спасала душа, в которой жила память. Память, как спасательный круг, держала меня на плаву в первые два года учебы в университете. И музыка меня выручала, и чтение художественной и научной литературы. Интуитивно я шла к тому, о чем полвека спустя прочитала в «Обретенном времени» у Марселя Пруста: «Только посредством искусства мы можем превзойти свои пределы, узнать, что видели в мире другие, - в отличном мире, виды которого остались бы для нас так же неведомы, как лунный пейзаж, не старайся мы проникнуть в него». И о том же в статье «О духовной безграмотности» К.И. Чуковский, цитируя А.И. Герцена, писал: «…человек, не испытавший горячего увлечения литературой, поэзией, музыкой, живописью, не прошедший через эту эмоциональную выучку, навсегда остается душевным уродом, как бы ни преуспевал он в науке и технике».
Особенно музыка помогала мне не раствориться в повседневной суете и не впасть в отчаяние. Она помогала мне «превзойти свои пределы» и возвращала мне то, что могло пригодиться не только мне лично. В моем дневнике 24 марта записано: «Как хочется, чтобы людям были интересны встречи со мной, чтобы им было интересно слушать мои рассказы и сообщения о творчестве и мужестве замечательных людей». Много лет спустя я прочитала у Андре Моруа, что таким способом делясь с людьми своими познаниями, мы помогаем им почувствовать, что они не одиноки в этом мире. Получается это у меня или нет, я проверяла на рабочих завода «Красный факел», работая агитатором в их общежитии. И их я старалась вовлечь в художественную самодеятельность, заинтересовать чтением, пением и прослушиванием музыки. Книги я приносила им из нашей университетской библиотеки.
По воспоминаниям и переписке я продолжала изучать жизнь и творчество выдающихся деятелей искусства и литературы. Это помогало моему восприятию музыки опер и балета. Насколько позволяли мне средства, посещения мои театра того времени можно назвать систематическими. Во всяком случае, мы с Мишей Герцевым каждый месяц ездили последним поездом метро к Большому театру, занимали очередь за билетами и коротали в этой очереди ночь до открытия кассы театра. К этому моменту очередь уже несколькими витками окружала Большой театр. Билеты покупали по выбору, но только на три спектакля в текущем месяце. Первым оказался балет «Пламя Парижа» с Майей Плисецкой, потом «Лебединое озеро» и «Ромео и Джульетта» с незабвенной Галиной Улановой. От восторга я молчала. Немногословный, замкнутый, Миша чурался большого шума, избегал больших компаний, после занятий немедленно отправлялся домой – он жил на Арбате с матерью. Он объяснял мне: «С тобой хорошо слушать музыку опер и балетов. Характер твоего восприятия можно почувствовать без слов. Ты никогда не комментируешь словами ни хода спектакля, ни впечатления от него. С тобой хорошо молчать». Мы продолжали с ним эти похождения, в том числе и в драматические театры. До нашего распределения по специальностям в начале третьего курса, когда наши пути окончательно разошлись, мы с ним, судя по моей записной книжке, просмотрели: «Жизель» и «Бахчисарайский фонтан» с О. Лепешинской, «Золушку» и «Щелкунчик» не помню, с кем в главных ролях. «Дон Кихота» мы смотрели в исполнении учащихся балетной школы Большого театра. Капелию в театре им. Станиславского и Немировича-Данченко танцевала В. Бовт. В операх: «Иван Сусанин», «Хованщина», «Борис Годунов», «Декабристы», «Пиковая дама», «Евгений Онегин», «Князь Игорь», «Садко» мы прослушали всех выдающихся певцов тех лет. В драматических театрах запомнились пьесы «Клоп», «Одна», «Дядя Ваня», «На дне». «Иванов».
Очень содержательными были программы концертов в клубе нашего общежития. Слушателей и зрителей на концертах собиралось неисчислимо – яблоку негде было упасть. Именитые артисты любили нашу аудиторию. Несколько раз бывали у нас Н.Д. Мордвинов, В.А. Давыдова, М. Жаров, композитор Л. Лядова, пели П.Г. Лисициан, Д. Михайлов и другие выдающиеся певцы того времени.