Дневник чиновника - 98

   17 февраля, воскресенье.

   Вчерашний вечер у И. С. Захарова не похож был на вечер литературный. Кого не было! Сенаторы, обер-прокуроры, камергеры и даже сам главнокомандующий С. К. Вязмитинов. Когда я вошел в гостиную, меня как будто обдало кипятком и чуть не помутились глаза; я боялся, чтоб не пришлось мне читать стихи свои перед этим ареопагом; дело, однако ж, обошлось благополучно: я читал их после ужина, подкрепив себя тремя или четырьмя рюмками доброго вина и в то время, когда уже большая половина гостей разъехалась.

   Из лиц, которые были на вечере, всех более произвел на меня впечатление Вязмитинов, и совсем не по званию своему главнокомандующего и министра военных сил, а по необычайной своей вежливости и благосклонному, предупредительному обращению {О С.К. Вязмитинове будет пространнее говорено впоследствии. Автор "Дневника" имел случай видеть его ежедневно с 1812 по 1816 год, быть свидетелем неутомимых его трудов по должности главнокомандующего и управляющего министерством полиции и оценить высокие качества души его и сердца. Это был муж совета и разума и, несмотря на высокое свое звание, необыкновенно скромен, кроток, доступен и приветлив. Позднейшее примечание.}. Вязмитинов приглашен был на вечер в качестве автора: он некогда (1778 г.) сочинил оперку, известную под заглавием "Новое семейство", и сам, как меня удостоверяли, положил ее на музыку. Хотя оперка в двух действиях, имевшая в свое время только случайный успех, и не может давать ему права на звание литератора, чего, конечно, он и не добивается, но любовь его к словесности, желание следить за ее успехами и уважение к трудам литературным заслуживают того, чтоб пред ним растворились двери и самой Академии. Он не похож на того вельможу, который, как я слышал, публично утверждал, что литераторы решительно ни к чему неспособные люди и что всех бы их следовало засадить в дом сумасшедших. Вот меценат!

   Гаврила Романович долго и с жаром разговаривал о чем-то, с сенаторами, князем Салаговым и Резановым, заседающими в одном департаменте с хозяином дома, и потом, живо обратясь к сидевшему возле Вязмитинова обер-прокурору П**,[1] вдруг спросил его: "Да за что ж, Гаврила Герасимович, вы мучите человека? Вот я сейчас просил Дмитрия Ивановича и князя о скорейшем окончании дела этого несчастного Ананьевского: они ссылаются на вас, что вы предложили потребовать еще какие-то новые от палаты справки; но ведь справки были давно собраны все; если же нет, то зачем не потребовали их прежде и в свое время?". П** извинялся, уверяя, что дело Ананьевского скоро кончено будет. "Кончено будет! -- возразил Гаврила Романович, -- но покамест он и с детьми может умереть с голоду".

   Мне стало понятно, отчего многие не любят Державина.

   Началось чтение. Читали стихи какого-то Кукина на случай избрания адмирала Мордвинова, друга А. С. Шишкова, в губернские начальники московской милиции. Стихи очень плохи: видно, что они произведение какого-нибудь домашнего стихотворца, более усердного, нежели талантливого. Хозяин прочитал перевод свой нескольких писем Фенелона о благочестии; нет сомнения, что эти письма камбрейского архиепископа в высокой степени поучительны и полезны, но надобно читать их дома, с некоторым размышлением, а не в таком обществе, которое собирается следить за успехами русской литературы не по переводам известных иностранных писателей, а по новым оригинальным сочинениям, да и перевод Захарова напыщен и вовсе не имеет характер фенелонова слога, столь простого и благородного. Слушая эти письма, гости почти дремали, но, кажется, хозяин не замечал этого и безжалостно продолжал чтение до самого ужина, а между тем Вязмитинов уехал, воспользовавшись минутою отдохновения чтеца; за ним вскоре удалились князь Салагов, Резанов и еще многие, одни за другими, вставая потихоньку с мест своих, прокрадывались из гостиной на цыпочках; нечувствительно кружок разредел, и остались только мы, большею частью слушатели по призванию, то есть те, которым хотелось или ужинать или читать стихи свои. Мне хотелось и того и другого, но мало ли чего хочется! и дородная барышня Скульская, двадцатипятилетняя невинность, любимая ученица моего Петра Ивановича, в одной из своих чересчур наивных басенок сказала сущую правду:

   Мы сами иногда не знаем,

   Чего так пламенно желаем!

   Конечно, мне удалось и поужинать и прочитать стихи свои "К деревне":

   Деревня милая, отчизна дорогая,

   Когда я возвращусь под кров счастливый твой? [2]

   но зато и выслушать получасовое замечание некоторых, по-видимому, записных аристархов о том, что эпитет _м_и_л_а_я_ не у места и может прилагаться только к одушевленным предметам, как, например, к другу, к женщине, к ребенку и проч., что нельзя также сказать, обращаясь к деревне: "Когда я возвращусь под кров твой", потому что деревня слово _с_о_б_и_р_а_т_е_л_ь_н_о_е и хотя состоит из _м_н_о_г_и_х_ _к_р_о_в_о_в, но собственно сама по себе _к_р_о_в_о_м_ назваться не может, но что, впрочем, очень легко исправить эти стихи следующим образом:

   Деревня _т_и_х_а_я, о хижина _д_р_а_г_а_я_ и проч.

   Все замечания были в том же роде, но никто не заметил мне того, что я заметил сам себе, то есть, что стихи мои не заключают в себе ничего, кроме одного набора слов, и что в них нет ни одной мысли, на которой бы остановиться можно было; они похожи на какую-то жижу, смесь воды 6 каплею меда: пить непротивно, но и вкуса никакого нет.

   В заключение, добродушный хозяин сказал мне с видом _п_р_о_з_о_р_л_и_в_ц_а, что он тотчас же угадал, что я принадлежу к новой московской школе. "У вас есть способности, -- примолвил он, -- но вам надобно еще поучиться. Поживете с нами, мы вас _в_ы_п_о_л_и_р_у_е_м"... Позорнейше благодарю!

   А между тем я подслушал, как Гаврила Романович, который, видно, небольшой охотник до грамматики и просто _п_о_э_т, кому-то прошептал: "Так себе, переливают из пустого в порожнее!".

   Ужин был славный. Бесспорно стихи мои могут подлежать критике, но об ужине и самый злейший зоил не может сказать ничего, кроме хорошего; иначе, по _д_е_л_и_к_а_т_н_о_м_у_ выражению Бородулина:

   Он будет наглый лжец!

   Сегодня первый день масленицы: охота забирает гулять, а между тем завтра стукнет мне девятнадцать лет. Чувствую, что я и так много потерял времени и что пора бы точно последовать совету _п_р_о_з_о_р_л_и_в_о_г_о И. С. Захарова и приняться пристальнее за настоящее дело, да не слажу с собою. Сам не знаю, что происходит у меня в голове, а о сердце и подумать страшно: легионы чертей беспощадно терзают его, а между тем я должен казаться спокойным, бодрым и даже веселым. Чем все это кончится -- известно одному богу, но я не предвижу ничего путного и почти уверен, что дорого расплачусь за неуменье владеть собою. Счастлив буду, если беда обрушится только на мне; в противном случае, куда деваться от людей, а пуще от самого себя?