Я ищу детство - 39

ДЕСЯТАЯ ГЛАВА

Секрет двойной свадьбы, Тони и Зины Сигалаевых, я узнал случайно.

Зина Сигалаева не любила своего мужа, Лёньку Частухина.

Зина была влюблена в жениха старшей сестры, в Кольку-модельера.

И когда он, старший сын Фомы Крысина, вернулся с Тоней из загса, Зина с горя, махнув рукой на свою любовь, согласилась идти за Лёньку, давно уже страдавшего по ней.

И со злости, не желая ни в чём уступать старшей сестре, тут же потребовала Зина свадьбу и себе, и целую неделю в квартире Сигалаевых разливанным морем плескалось свадебное гулевание, наполненное счастьем, любовью, радостью, ревностью, обидой и страданием.

И с той поры завязался между Тоней, Зиной, Лёнькой Частухиным и Николаем Крысиным тугой узел отношений (все четверо были натурами страстными и открытыми), который был развязан несколько лет спустя выстрелом старшего лейтенанта милиции Частухина, сразившим Кольку-модельера у стен Преображенского кладбища насмерть.

…Однажды мы сидели с Алёной в квартире Сигалаевых, как всегда, за партой и просто рисовали. Дело было утром — мы учились во вторую смену. В квартире никого не было — все были или на работе, или в школе, или в детском саду, или в яслях.

Склонившись над альбомами, мы изредка поглядывали друг на друга и улыбались друг другу. Каждый рисовал своё. Я, конечно, войну, Алёна — цветы, солнце, деревья, дом с трубой, голубое озеро, красную лодку и рыжую девочку с косичками в оранжевом платье.

Моё воображение разбрасывало на странице альбома многочисленных чёрных человечков с ружьями, саблями, пистолетами и пушками. Человечки непрерывно стреляли друг в друга, падали убитыми, лезли в горы, спускались в долины, на них наползали танки, над ними кружились самолёты… Подводные лодки торпедировали в неведомых морях красивые многотрубные пароходы — я сначала долго рисовал огромный прекрасный корабль с мачтами и парусами, тщательно выводя на его борту несколько десятков круглых окошек-иллюминаторов, а потом подрисовывал где-нибудь сбоку маленькую злую подводную лодку, выпускал торпеду — бабах! — и безжалостно окутывал пароход клубами дыма и пламенем пожара.

А из альбома Алёны на меня, рисующего войну, удивлённо смотрели огромными голубыми глазами, как у самой Алёны, пышноволосые девочки в длинных вечерних платьях и в туфлях-лодочках на высоких каблуках (совсем таких, как делал лучший дамский сапожник на Преображенке Колька-модельер).

Глаза взрослых девочек, собирающихся, очевидно, в своих длинных платьях на первый в жизни бал, были широко и недоумённо распахнуты взмахами густых ресниц. «Зачем все эти выстрелы? — как бы говорили их пушистые, нежные взгляды. — Зачем пушки, танки, торпеды? Зачем убитые человечки? Зачем вообще война, когда можно поехать в карете на бал и там танцевать, веселиться, смеяться, и тебя обязательно встретит принц, и вы полюбите друг друга, и станете жить-поживать и детей наживать, как мама Клава и папа Костя».

Я улыбался, глядя на Алёну. Я внимательно наблюдал, как возникают в её альбоме одна за другой мечтательные девочки — Золушки в хрустальных туфельках, а потом, как бы устыдившись сентиментального настроения, посетившего на несколько мгновений моё сердце, снова утыкался в свой альбом и снова открывал пальбу из пулемётов и орудий, вздымал оранжевые взрывы и штабелями укладывал несчастных убитых человечков во всю длину страницы альбома.

…Вдруг хлопнула входная дверь. В квартиру кто-то вошёл. Мы с Алёной удивлённо посмотрели друг на друга. В это раннее время никого вроде бы не должно было быть в доме Сигалаевых, поэтому я и приходил по утрам к Алёне, когда мы учились во вторую смену, посидеть в пустой квартире вместе за партой и вместе порисовать.

— Кто там? — строгим голосом спросила Алёна.

Дверь к нам открылась, и в комнату вошёл Колька-модельер.

— А, это вы, — улыбнулся Колька. — А я Тоню ищу.

— А чего её искать, — поджала губы Алёна, — она на фабрике.

(Тоня вместе с матерью, Клавой Сигалаевой, и матерью Генки и Лёньки Частухиных работала на «Красной заре», в прядильном цехе.)

Николай Крысин засмеялся.

— У тебя устарелые данные, — сказал он Алёне. — Тоня с фабрики уволилась.

— Когда уволилась? — даже встала из-за парты Алёна. — Почему?

— После свадьбы, — объяснил Колька, — Неужели ты не знала?

— Ну и дура! — насупилась Алёна.

— А зачем ей сейчас-то работать? — развёл руками «модельер». Денег у меня хватает, а она теперь мужняя жена, в доме дел много. У нас семья большая, а баб нету — одна мать, не то что у вас.

— Что же, она к вам в кухарки нанялась? — подбоченилась Алёна.

— Ну, это ты брось! — нахмурился Николай. — В какие там ещё кухарки? Я ей два пальто сразу справил, шесть платьев, две кофты. А туфлей у неё теперь знаешь сколько? У других графинь столько не было, сколько у неё в шкафу стоит.

Он разговаривал с Алёной вполне серьёзно — она хоть и училась всего лишь в четвёртом классе, но была ему уже родственница, свояченица, сестра жены.

— Она на рынок пошла, — солидно продолжал Колька, — полсотни с собой взяла. Какой кухарке такие деньги дают? Она теперь самостоятельная хозяйка, большой дом ведёт…

— У нас она тоже большой дом вела, — не сдавалась Алёна, — не хуже вашего.

— У вас! — снова заулыбался Николай. — У вас семь хозяек на одного мужика, а у нас одна на шестерых.

— На шестерых! — прищурилась Алёна. — Откуда на шестерых! У вас всегда кто-нибудь в тюрьме сидит, а то и двое.

Она села за парту, очень довольная, очевидно, тем, что ловко отбрила нахального «модельера» за то, что Тоня ушла с фабрики.

Колька Крысин внимательно посмотрел на Алёну.

— Ты вот что, Лелька, — жёстко сказал он, сдвинув брови, — ты эти разговоры оставь. Не твоего ума дело… Это у нас раньше сидели. А сейчас все завязали, все дома. И никто больше в тюрьме чалиться не будет, поняла? На этом мы с твоим отцом порешили, когда он Тоню за меня отдавал.

Алёна молчала. Она сидела рядом со мной за партой, зло поджав губы, и нервно перебирала цветные карандаши. Алёна терпеть не могла, когда кто-нибудь одерживал над ней верх. Она любила так вести разговоры, чтобы последнее слово всегда оставалось за ней.

А я сидел рядом с Алёной, слегка даже подавленный этими прекрасными и недоступными моему опыту мальчика из интеллигентной семьи словами — «тюрьма», «завязал», «чалиться».

— Два часа назад на рынок пошла, — рассказывал Николай, — и всё нету. Мне мать говорит: может, она к своим зашла? Пойди, помоги сумки донести, а её и у вас нету.

Снова хлопнула входная дверь в квартиру.

— Вот она! — обрадованно рванулся к дверям Колька, и в глазах у него зажёгся огонёк, глядя на который я сразу понял, что не только хозяйкой его большой семьи была для Николая Крысина Тоня Сигалаева.

Но это была не Тоня. Глаза у Кольки сразу потухли.

Это была Зина Сигалаева — жена Лёньки Частухина.

— О, какой гость у нас! — заиграла с порога голосом, руками и всей фигурой Зина, входя в комнату, где мы сидели все втроём. — С молодёжью беседуем, Николай Фомич, а?

— Да вот Тоню ищу, — объяснил Колька-модельер, — часа два с половиной, как ушла на рынок. Я думал, что она сюда зашла.

Колька смотрел на Зину дружелюбно, с той долей невольной симпатии, какую должна вызывать у молодого мужчины красивая женщина, тем более близкая родственница — родная и младшая сестра жены.

— Молодую жену опасно одну на базар отпускать, — продолжала играть голосом и глазами Зина, — там цыгане часто бывают. Могут и украсть такую красавицу, как наша Антонина.

При слове «украсть» Николай быстро посмотрел на Зину, и что-то незримо изменилось в его взгляде — он стал чуть более пристальным, чем был до этого, и как бы настороженным. Я несколько раз замечал эту особенность во взгляде Кольки-модельера. Обычно он разговаривал с людьми нормально, спокойно, сдержанно. Но стоило только собеседнику хоть как-то напомнить ему о его собственном воровском прошлом или о прошумевшей над Преображенкой бандитской славе его отца, как «модельер» сразу же напряжённо подбирался, и во взгляде его появлялась сосредоточенная готовность к чему-то немедленно энергичному. Он сразу как бы переходил на другую сторону трамвайных путей, по другую сторону черты, отделяющей его от всех людей, и готов был действовать за этой чертой решительно, быстро и по-своему.

Так произошло и сейчас, когда Зина произнесла слово «украсть». Взгляд Крысина качнулся в сторону, сгустился, потяжелел, но не очень. Он молча, про себя, осудил Зину за допущенную бестактность, но тут же и простил её, давая понять, что на неё — родственницу, женину сестру и просто молодую красивую женщину — он серьёзно обижаться не может.

А Зина поняла это метнувшееся в глазах Кольки-модельера новое выражение совсем по-другому — как внутренний его шаг в её сторону, как свой успех.

— И в гости к нам, Николай Фомич, с женой совсем не заходите, — заворковала она, — а мы всё-таки теперь сродствие разделяем — вы мне деверь, я вам свояченица.

— А что это ты меня на «вы» называешь? — спросил Колька.

— Могу и на «ты», — быстро перестроилась Зина. — Так что же в гости не заходишь, Коля, а? Раньше, бывало, дневал и ночевал здесь, а сейчас вроде сторонишься.

— Так то здесь, — пожал плечами Крысин. — Сюда я, как видишь, захожу. Но ты ведь сейчас в другом месте живёшь, у Частухиных.

— А Частухиных ты вроде не любишь? — с вызовом спросила Зина.

— Не то чтобы не люблю, а так… — сделал Колька неопределённый жест, — разные мы, из соседних бочек налитые.

— Боишься, что ли, его? — улыбнулась Зина и смерила Крысина испытующим взглядом.

— Чего мне его бояться? — усмехнулся «модельер». — Я теперь чистый, завязал по гроб жизни.

«По гроб жизни». Это было абсолютно новое для меня, прекрасное блатное выражение, которое я раньше никогда не слышал. Я решил непременно запомнить его, чтобы, ввернув в каком-нибудь разговоре, продемонстрировать свою близость к блатному миру.

— Да, разошлись вы с моим Леонидом, — задумчиво сказала Зина, — а ведь на свадьбах наших вместе гуляли.

— Свадьбы прошли, — сказал Колька, — свадьбы теперь позади.

— Зинка, — вдруг влезла в разговор старших Алёна, — а тебя тоже к Частухиным в рабство продали?

Зина изумлённо вытаращилась на младшую сестру.

— Чего мелешь, в какое рабство? — с недоумением смотрела она на Алёну.

— В обыкновенное, в древнеримское, — не унималась Алёна. — Вон Тоньку нашу в кухарки на «вшивый двор» отдали, а тебя к Частухиным — скажешь, неправда?

— Замолчи, дурочка! — крикнула на Алёну Зина.

— А ты хоть знаешь, что Тонька с фабрики ушла! — с трудом сдерживая слёзы, крикнула и Алёна.

— Ну, знаю. Тебе-то какое дело?

(Сама Зина работала не на «Красной заре», а на фабрике «Освобождённый труд», нависавшей своими корпусами прямо над рекой Хапиловкой у самого её слияния с Яузой, в двух шагах от Электрозавода.)

— А такое! — заплакала Алёна. — Я, когда замуж выйду, никогда с работы уходить не буду!

— Господи! — засмеялась Зина. — До чего ж девка глупая. От горшка три вершка, а уже про замужнюю жизнь думает.

— Сама ты от горшка три вершка! — возмутилась Алёна и сразу вытерла слёзы.

— Ладно, — махнула рукой Зина, — пошли, Коля, чаем хоть тебя угощу, пока будешь Антонину свою дожидаться.

Они ушли на кухню, и Зина сразу же загремела там посудой. Алёна с ненавистью смотрела им вслед.

— Сами дураки, — подвела она неожиданный итог всему разговору.

Молча я сидел за партой, не зная, как реагировать на все эти сложные женские отношения между сёстрами Сигалаевыми. Одно мне было ясно — жизнь Тони с Колькой и Зины с Лёнькой Частухиным идёт совсем не так хорошо и радостно, как начиналась она на их весёлых и шумных свадьбах, на которых я был вместе со всеми мальчишками из нашего подъезда.

— Шляются тут со своими мужьями, — ворчала Алёнка, — только уроки мешают делать.

— Мы же не уроки делали, — попробовал возразить я, — а просто рисовали.

Но у Алёны была своя логика.

— Ты думаешь, зачем Зинка сюда прибежала? — приблизившись к самому моему уху, заговорщицки зашептала она. — Хочет этого противного Кольку-«крысика» у Тони отбить.

— Как отбить? — ничего не понял я. — Они ведь только недавно все переженились?

— То-то и оно, — пригорюнилась Алёна. — Знаешь, как Зина плакала, когда к Частухиным насовсем жить переезжала?

— Переезжала? — тупо переспросил я. — А чего тут переезжать-то? С третьего этажа на первый?

— Не в этом дело, — поморщилась Алёна. — Какой ты всё-таки бестолковый. Зина ведь назло всем за Лёньку замуж вышла.

— Назло? — не переставал удивляться я. — Как это назло?

Я совершенно не представлял себе, как это можно выходить замуж назло.

— Тоню я обижать не дам, — вдруг решительно заявила Алёна. — Тоня не виновата, что Зинка своего Лёньку не любит. Тоня здесь ни при чём.

Я с интересом и восхищением смотрел на Алёну. В эту минуту она казалась мне не только гораздо умнее и опытнее меня самого в житейских делах, в сложных сердечных отношениях между людьми, но и даже намного старше по возрасту, хотя мы были однолетки и учились в одном классе.

— Сиди здесь тихо, — шёпотом сказала Алёна, — а я пойду за Лёнькой Частухиным схожу. Пусть он свою Зинку забирает отсюда. Надо этот разврат прекратить!

Вот уж никогда не подумал бы я, что разговор Зины и Николая Крысина на кухне — это разврат. Ведь они же хотели пить чай! Ведь они же родственники, а разве может быть разврат между родственниками? И вообще «разврат», при полном отсутствии всяких конкретных представлений о том, что скрывается за этим словом, был для меня категорией чисто литературной. Я смутно догадывался (судя по каким-то отрывочным книжным впечатлениям), что разврат мог быть только до революции, при царском режиме, как продукт неравенства людей (например, барин и крепостная девушка). А после революции, в советское время, никакого разврата, конечно, быть не может. Тем более между Зиной и Колькой, которые совсем ещё недавно, на моих собственных глазах, законно выходили замуж и женились на своих свадьбах.