Этот разговор о Салтыкове вызвал другой, еще более интересный, -- о Некрасове. От прежнего времени у меня резко осталось в памяти следующее замечание Н. Г. Раз был я у него с Н. Утиным (пописывал стихи); оба мы выразили наш восторг, кажется по поводу только что появившегося стихотворения Некрасова "Дешевая покупка".
-- Да, стихи недурны, -- сказал Н. Г., -- он мог бы еще лучше писать, если бы был умнее.
Я тогда знал наизусть почти всего Некрасова, и отзыв Н. Г. неприятно поразил меня своей односторонностью. Ныне, продолжая разговор о Салтыкове, я заметил:
-- Михаил Евграфович раз говорил: "Пока Некрасов был здоров, он заходил ко мне чуть не каждый день. Некоторыми сторонами характера Некрасов, конечно, не мог возбуждать больших симпатий; притом он был человек мало образованный (как тогда, так и теперь, я передаю слова М. Е. значительно смягченными, -- известно, что порой он выражался слишком резко), но до такой степени был умный человек, что с ним каждый день приятно было иметь разговор".
-- Да, конечно, Некрасов не был ученый человек, но ведь и образование Михаила Евграфовича все идет из французских газет. А что касается до характера Некрасова... -- И тут Н. Г. очень долго и с оживлением стал объяснять, какой во всех отношениях благороднейший человек был Некрасов. Привел даже следующий случай: -- В день объявления воли я пришел к нему утром и застал его в кровати. Он был в крайне подавленном настроении; кругом на кровати лежали разные части "Положения" о крестьянах. "Да разве это настоящая воля! -- говорил Некрасов. -- Нет, это чистый обман, издевательство над крестьянами".
Так что мне пришлось даже успокаивать его. У Некрасова была только одна слабость: он любил в карты играть, но и в картах он был благороднейший человек. Правда, после смерти Ивана Ивановича (Панаева) ему следовало жениться на Авдотье Яковлевне, так ведь и то надо сказать: престранная (буквально Н. Г. сказал: невозможная) она была женщина.
В свое время в кругу лиц, близких к Литературному фонду, питалась уверенность, основанная на каких-то довольно ясных намеках самого Некрасова, что от него будет завещан Фонду более или менее значительный капитал. Однако в духовном завещании Некрасова ни Фонду, ни на какое-нибудь общественное дело ничего не оказалось. По этому поводу Чернышевский сказал:
"У меня, конечно, после смерти ничего не останется; но если б что-нибудь и было, то никогда не завещал бы, да и вам, Лонгин Федорович, этого делать не советую, -- ни Фонду, ни на школы; потому что ваш Фонд выдает пособия шпионам, в ваших школах учат <богу> молиться, <царю> повиноваться".
Последние слова были произнесены с особенным ударением, Н. Г. даже встал и несколько раз прошелся по комнате, как бы желая успокоиться.
Я думаю, в этих словах сказался настоящий Чернышевский, каким он был в тайниках своей души.
В pendant к только что приведенным словам Н. Г. припоминаю разговор о том, что между английскими землевладельцами начинает пробиваться идея передачи земли народу: "Тут, Лонгин Федорович, дело очень простое: с одной стороны, земля не дает более полутора процентов, а получить рассчитывают не менее двух с половиной процентов; с другой, и это самое главное, чувствуют кулак за спиной", -- с подчеркиванием последних слов заключил Н. Г.
Как-то вспомнили об Огрызко, который тогда еще был жив (умер в 1890 г., в Иркутске).
"Глубочайшее уважение имею к Иосафату Петровичу", -- несколько раз повторил Н. Г.
От Огрызко был легок переход к печальному исходу польского восстания 1863 г.
"Иначе и быть не могло", -- говорил Н. Г. И тут он мне прочел маленькую лекцию о военном деле.
"У поляков, -- продолжал Н. Г., -- была конница, а что она могла поделать против пехоты? да и конница наскоро сформированная. А теперь военное дело совсем иное, чем в старину. Мне пришлось на заводе разговориться с одним поляком-кавалеристом, еще николаевским служакой; вот что он сказал: "Я службу знал и был на виду у начальства; так, видите ли, при нынешних условиях я еще, пожалуй, могу справиться с эскадроном, а с полком -- нет". И затем Н. Г. долго говорил о влиянии нового вооружения на тактику и способы ведения войны.
"Мое убеждение, Лонгин Федорович, -- заключил Н. Г., -- по поводу польского вопроса, что русский народ решительно ничего не потеряет, если отпадет не только Царство Польское, но даже и Западный край".
В этот же раз сам Н. Г. дал мне возможность разъяснить одно обстоятельство, несколько тяготившее меня. Вскоре по приезде Н. Г. в Астрахань я передал А. Н. Пыпину некоторую сумму денег для пересылки Н. Г.
-- Но надо работу, -- сказал Алек. Никол.
-- Это я знаю и непременно что-нибудь придумаю.
В ту минуту у меня не было на руках никакой переводной работы; иду к покойному Алек. Яков. Герду и прошу что-нибудь рекомендовать для издания.
-- Да вот недавно получил хорошую книжку Карпентера "Энергия в природе".
Я взял книжку, и через А. Н. Пыпина она была доставлена Чернышевскому. Не прошло, может быть, и месяца, как был получен перевод, а я в обмен дал Александру Ник. Спенсера "Основные начала". При переводе книжки Карпентера оказалось большое предисловие от переводчика (много более печатного листа); я с жадностью принялся читать его; но когда кончил, то вынес крайне грустное впечатление, что это предисловие никак нельзя напечатать. Дело в том, что Карпентер в самом конце ни с того ни с сего, как это иногда бывает у англичан, заговорил о провидении и роли его в природе. Вот на эти-то слова и обрушился Н. Г. Это прежде всего было нецензурно, а затем по манере говорить с публикой сразу выдавало, что предисловие написано Н. Г.; но я понимал, что для Н. Г. не увидать в печати своих первых строк, написанных по возвращении из Сибири, могло быть очень тяжело.
Свободное копирование
