Дела давно минувших дней - 19

Мало-помалу подошла осень; прогулки в обнаженном саду стали терять свою прелесть, все давно друг с другом перезнакомились и обо всем сколько-нибудь интересном уже переговорили; постоянное чтение набивало оскомину; не то хандривое, не то притуплённое настроение завладевало всеми. И притом это постоянное, обязательное общество! Я думаю, у всякого из нас бывали минуты, когда ему страстно хотелось остаться одному. Моя личная жизнь еще скрашивалась свиданиями с женой -- она все время оставалась в Вильно; приезжала ко мне из Петербурга моя покойная сестра Сонечка, тоже умершая двоюродная сестра жены и вместе с тем мой близкий друг, Нина Мих. Латкина, впоследствии по мужу -- Герд; но ведь у многих не было в Вильно или поблизости родных, а свиданья разрешались только с родственниками. Однако в некоторых камерах находились прямо-таки артисты, сумевшие внести известную долю разнообразия не только в свою личную жизнь, но даже и других живо заинтересовать своими талантами. Многие, например, занимались лепкой из хлеба; особенно у иных хорошо удавались цветы; но по большей части (и тут невольно сказывалось внутреннее настроение) вылепливались надгробные памятники, распятие, божия матерь, -- у меня и теперь сохраняется божия матерь, подарок одного из заключенных. Но эта работа требовала весьма продолжительной подготовки хлеба, его надо было неустанно мять в течение не менее десяти дней; без этого сделанные вещи, как только начинали высыхать, сейчас же трескались. Многие, конечно, не прочь были испробовать свои способности в лепке, только у редких хватало терпения на скучную подготовку материала.

 На свой ли страх, или с разрешения комиссии, смотритель иногда по вечерам позволял нашей камере ходить в гости в один из соседних номеров, где собралась довольно подвижная компания. Из среды ее особенно выделялся уже немолодой шляхтич Миклашевский. Это был, как говорится, человек на все руки -- певец, музыкант, первый мазурист и положительно артист по части лепки из хлеба. Он сделал из хлеба флейту и весьма недурно играл на ней; ему аккомпанировал другой артист на стаканах (чтоб подобрать гамму, они наполнялись в известном размере водой). Под эту музыку хором распевались то революционно-патриотические песни, то старопольские бытовые, а иногда и с комическим оттенком; в последних обыкновенно выступал Бендаржевский, утрируя какой-то чувствительный романс, должно быть начала XIX в., из которого в памяти остались слова:

 Не с Филиды пршиклад брать,

 Кохаёнц не тршеба спать

 [Не с Филиды брать пример, | Когда любишь, сон не обязателен (искаж. Польск.: Nie z Filidy przyklad brae, kochajac nie trzeba spac)].

 И редкий вечер, чтоб не устраивалась мазурка. Кто видал мазурку в роскошной постановке второго акта "Жизни за царя" или на наших балах, тот и представить себе не может, до какой степени это вполне национальный танец. Надо видеть ее в условиях более чем обыденных, как мне доводилось видеть в тюрьме или в убогой приисковой обстановке, чтоб почувствовать, как в ней сказывается вся живость польского темперамента, способность увлекаться до самозабвения, уменье согласовать канву, установленную веками, с импровизацией бесчисленных фигур и положений. Меня особенно поражала мазурка в тюрьме: с одной стороны, над головой каждого танцора висела каторга или, по меньшей мере, ссылка в Сибирь, а с другой -- жизнерадостность, неистощимое остроумие в проделывании самых рискованных фигур и не менее ловкий выход из неожиданных положений.

 В нашем номере временами большое оживление вносил Ст. Каз. Янчевский. Еще в петербургском ордонанс-гаузе под влиянием сидевшего там А. Н. Столпакова он, до того времени ничем не интересовавшийся, кроме своей инженерной специальности, стал почитывать русские журналы и кое-что из тогдашней нашей переводной литературы и в результате сделался решительным исповедником позитивных и радикальных идей. В Вильно, когда мы сидели вместе, он тоже читал только русские книги, которых у меня накопилось немало. По природе своей Ст. Каз. -- пропагандист; так, например, он мне, профану, по целым часам развивал идеи французского инженера Монталамбера, пламенным последователем которого он был. Всеми своими новыми мыслями и впечатлениями он прежде всего делился с Рудоминой (давно умерший), к которому питал просто трогательную привязанность. Тот терпеливо выслушивал Ст. Каз., кое-что принимал, но вообще проявлял способность оставаться несколько нейтральным среди противоположных течений. Зато с Завадским, виленским книгопродавцем, ревностным католиком, у Ст. Каз. выходили самые ожесточенные споры. Помню, раз все уже улеглись спать; с кроватей Ст. Каз. и Завадский перебрасываются еще коротенькими репликами. "Да ведь ныне есть даже и такие дураки, -- говорит Завадский, -- которые утверждают, что человек якобы происходит от обезьяны". Ст. Каз. вскакивает: "Имею честь рекомендоваться, я именно и есть такой дурак, который думает, что человек происходит от обезьяны". Как сейчас вижу пораженную фигуру Завадского; видимо было, что он никак не представлял себе, что есть в натуре люди, допускающие происхождение человека от обезьяны. "Нет, этого быть не может", -- отвечал он после некоторого молчания. "А я вам говорю, что это так", -- отрезал Ст. Каз. Окончательно сраженный, Завадский поспешил завернуться в одеяло и, вероятно, сугубо принялся отчитывать про себя разные молитвы.