Дела давно минувших дней - 17

 Но вот, наконец, в половине июня приехал в Вильно Кауфман, и напряженное состояние, созданное его ожиданием, стало понемногу разряжаться. Его речи на общем приеме, в которой он заявлял о своем твердом намерении неуклонно продолжать политику своего предшественника, особенного значения не придавали; все понимали, что иначе он и не мог говорить, если бы даже и думал совсем другое. Скоро Кауфман предпринял небольшой объезд; тут, конечно, внимательно присматривались к его каждому шагу. Общее впечатление на местных жителей получилось совсем неутешительное. Из многих случаев припоминаю два: в одной школе собственноручно изорвал попавшуюся ему польскую книгу (об этом было даже оглашено в местной официальной газете); где-то вместо почтовых экипаж и лошади были затребованы от местного помещика (помнится, Комара); тот доставил все самое лучшее; в результате штраф на помещика -- зачем лошади оказались в так называемой краковской упряжи (она даже не польского происхождения, а только с давнего времени была заимствована из Италии).

 В один прекрасный день Кауфман посетил "Босачки", куда заявился с большой свитой. Визит состоял в том, что спрашивал наши фамилии и ничего более. Впрочем, в нашей камере он сделал замечание Рудомине: "Разве у вас нет сюртука?" Рудомина был в летнем военном пальто, которое носил под арестом вместо халата. Никаких перемен в режиме не последовало, и, кажется, никто не был освобожден.

 На мое решение и Огрызко, всей нашей компанией горячо одобренное, но, как оказалось впоследствии, недостаточно взвешенное, главным образом повлияло не столько желание так или иначе выкрутиться, сколько до крайности обостренное чувство к следственной комиссии. Прошло с лишком сорок лет, но во мне и теперь при малейшем воспоминании о Лосеве и К° поднимается что-то возбуждающее все нервы; а тогда, ежеминутно зависевшие от этой комиссии (зависимость эта кончилась только с объявления конфирмации, вернее сказать с момента отправки нас из Вильно), мы жили одною мыслью: чем бы отомстить этим людям, в которых, независимо от их собственных личностей, для нас воплощался весь ненавистный муравьевский режим.

 Вызова в суд не пришлось долго ждать. Он заседал в тех же "Босачках". Когда нас ввели, то представилась следующая картина: стол, покрытый черным сукном, и на нем вместо зерцала лежали две скрещенные сабли. Вокруг стола сидело несколько офицеров с штаб-офицером во главе, -- это и были наши судьи; несколько поодаль стоял аудитор. Мы едва могли пожать друг другу руки (то есть Огрызко и В. Коссовскому), да В. Коссовскому как-то удалось шепнуть, что он откажется от своих показаний. Стоя мы выслушали определение об отдаче под суд и сейчас же были разведены по своим камерам. Затем каждого в отдельности вызывали в суд; там председатель показывал нам показания, данные в следственной комиссии, и неизменно всем предлагал один и тот же вопрос: "Это ваша подпись? не имеете ли чего прибавить?" Рядом лежал лист бумаги, на котором вопрошаемый и писал: "Показания принадлежат мне, прибавить к ним ничего не имею". "Можете уходить". После этого приходилось ждать иногда несколько месяцев вызова для выслушания конфирмации.

 Надо пояснить, что в Виленском округе для суждения по политическим делам применялись не общие военные законы, а так называемые высочайше утвержденные категории (их, кажется, было шесть). Вторая категория, практикуемая в большинстве случаев, гласила: "Все взятые с оружием в руках или без оного, по положению своему могшие иметь вредное влияние, взамен смертной казни каторжные работы"; при этом были перечислены: военные на действительной службе или отставные, тоже чиновники, помещики, духовные лица, все лица, получившие высшее образование, все доктора, учителя.

 Когда меня вызвали в суд и предложили обычные вопросы, то, как бы прочитывая свою подпись и слегка просматривая свои показания, я успел заметить и пробежать на лежавшем листе, что В. Коссовский действительно взял обратно свои показания, что то же самое сделал и Огрызко. Тогда и я без оглядки последовал за ними. Мотив у всех был один: дал показания, чтоб только отделаться от комиссии и ее постоянных угроз смертной казнью.

 Остальные по нашему делу подтвердили свои показания; только, помнится, М. А. Коссовский заявил какую-то жалобу на комиссию. У него во время производства дела вышло курьезное столкновение с Гогелем; по-видимому, Гогель отбил у М. А. предмет его нежной страсти, живший в Петербурге, куда Гогель ездил одно время в отпуск; при какой-то встрече они крепко поговорили, так что М. А-ча в виде наказания даже посадили на несколько дней в одиночку.