Дела давно минувших дней - 16

 Через несколько дней после свидания меня вместе со всеми прочими заключенными в "Доминиканах" перевели в недавно упраздненный женский монастырь "Босачек" [То есть босоногих кармелиток. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. Сначала нас с Родзевичем поместили в маленькой камере, а затем мы сидели в большой палате, где имели товарищами Рудомина, Янчевского, Бендаржевского, виленского книгопродавца Завадского и, помнится, шляхтичей из Лепельского уезда: старика Чеховича и более молодого Щуку. При "Босачках" был довольно большой сад, еще не вырубленный, как в "Доминиканах"; на прогулках с первых же дней нас свели с другими заключенными, из которых припоминаю с либеральным направлением ксендза Миньота (он сидел с 1863 г., улик против него никаких не было, а выпустить его не хотелось), д-ра Малевского; тут же я познакомился с Мих. Ад. Коссовским. Но с добрым Родзевичем скоро пришлось распроститься: его административно выслали, кажется в Рязанскую губ., потом разрешили перебраться в Варшаву, где он давно и умер.

 1 мая 1865 г. состоялась официально отставка Муравьева; еще задолго до того стали уверенно называть его преемником К. П. Кауфмана, занимавшего должность правителя канцелярии военного министерства; теперь эти слухи перешли в совершившийся факт. Так как Кауфман не принадлежал к родовитой аристократии, то все поняли, что своим назначением он обязан Д. А. Милютину (впрочем, после некоторые говорили, что Д. А. просто хотел отделаться от него), и в этом видели некоторое указание, что муравьевскому режиму пришел конец. Все в крае ждали с нетерпением приезда Кауфмана, а мы, сидящие, и тем паче. Рудомина и Янчевский, особенно последний, несколько знали Кауфмана (брат его, М. П., был начальником Инженерной академии) и давали о нем очень выгодную аттестацию. Кауфман не торопился приездом, а когда наконец прибыл в Вильно, то позицией, которую занял в пожарном деле, сразу определил направление своей политики.

 По мере того как разгоралось пожарное следствие, становилось очевидным, что следствие по нашему делу закончено. В. Коссовского на прогулку в нашей компании не выводили, но с ним одно время сидел Мих. Адам. Коссовский (они были, кажется, двоюродные братья). Весьма вероятно, что под влиянием Мих. Адам. В. Коссовский дал знать Огрызко и мне, что он готов на суде отказаться от всех показаний, сделанных им на нас в следственной комиссии; объяснить суду, что они были вынуждены у него, когда он был в болезненном состоянии, которое, он уверен, не может не засвидетельствовать Фавелин. Не знаю, как рассуждал Огрызко, получив это совсем неожиданное предложение (Огрызко все время сидел и гулял один); но я остановился на следующих соображениях: если мы все трое откажемся от своих показаний, то суд будет поставлен в крайне затруднительное положение. В самом деле, для какого-нибудь обвинительного приговора должен же иметься хотя бы малейший материал. Благодаря Родзевичу и другим товарищам я уже был осведомлен о процедуре виленского военно-полевого суда: она исключала всякую возможность сговориться подсудимым; далее, все мы трое были абсолютно разъединены (постукивание не было практикуемо, по крайней мере за мое время, ни в "Доминиканах", ни в "Босачках"; но в одной части "Босачек" из противоположных номеров некоторые через форточки переговаривались знаками на манер глухонемых [Даже завязался роман, закончившийся бракосочетанием в тюрьме. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]); а начальству, конечно, и в голову не могло прийти, что наши сношения производились через лицо, специально в его глазах благонадежное [Кстати, ближайшее наблюдение за нами имели два жандарма, Мисиченко и Черепушкин; они были вежливы; первый -- крайне антипатичная фигура, второй выглядел добродушнее, но не думаю, чтоб кто-нибудь попробовал довериться ему; оба весьма охотно принимали разные подачки, напр., за продление свидания. Прислуга -- солдаты -- простые люди, но запуганные до последней степени; они с крайним страхом, поминутно оглядываясь, позволяли себе иногда отвечать на самые обыкновенные вопросы. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)]. А тут еще новый начальник края; каков бы он ни был, все же не может принимать очень близко к сердцу дела, возникшие до него. Но, продолжал рассуждать я, положим, что суд и последующие инстанции вынесут нам обвинительный приговор; тогда мы будем в состоянии, не без некоторых шансов на успех, начать агитацию в Петербурге о пересмотре нашего дела (Огрызко особенно рассчитывал на К. К. Грота), опираясь на вопиющее нарушение всяческих законов. Пока я обдумывал свое окончательное решение, Огрызко дал мне знать, что он принимает предложение В. Коссовского, тогда и я решил сделать то же самое: я даже находил неудобным оставлять Огрызко одного.