Дела давно минувших дней - 15

 Зачем-то одно время нас перевели в другой номер, выходивший на маленький замкнутый двор, но скоро вернули в прежний, чему я был очень рад. Весна стояла отличная, постоянные солнечные дни, и я подолгу производил наблюдения из форточки; вдаль открывались виды на зеленеющие сады, а вниз -- присматривался к прогуливающимся. Кроме Пушторского, заметил еще одного студента Петербургского университета -- Неймарка; но от Родзевича узнал, что он сидит под фамилией Мирского; с некоторого времени иногда видал Огрызко, который после нескольких месяцев сурового режима, видимо, с жадностью впитывал в себя свежий воздух. Все прочие прогуливавшиеся были совсем мне неизвестны. Немало развлекали меня воробьи и голуби, которые, несомненно прикормленные еще моими предшественниками, смело садились на внешний выступ подоконника и из-за добычи нередко вступали между собою в довольно крупные столкновения. Я заметил между воробьями очень сообразительных; держась в стороне, они не участвовали в общей схватке; зато когда отлетала компания, получали столько, что я не мог достаточно надивиться, сколь много может съесть такая маленькая птичка, как воробей.

 Должно быть, в конце мая заходит ко мне Гогель; Родзевич был на свидании.

 -- Что-то давно вас не видно было, -- сказал я, в душе только радуясь такому благополучию.

 -- Был в отпуску, а теперь страшно занят пожарным делом.

 Об этом деле я кое-что знал уже от смотрителя и Родзевича; знал, что в "Доминиканах" очень много новых жильцов, которых завиняют в поджогах с политической целью [Весной 1865 г. в Западном крае во многих местах произошли пожары, особенно сильно пострадал город Слоним. Некоторые обстоятельства наводили на мысль о поджогах; расследование было возложено на Лосева и Ко. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].

 -- Если б от меня зависело, -- заметил я, -- никогда не назначил бы вас следователем по пожарному делу.

 -- Почему?

 -- Очень просто почему: вы так втянулись в политические розыски, что, когда даже встречаете на улице корову, то, вероятно, первое, что вам приходит на ум, -- не с политическим ли умыслом она прогуливается.

 -- Что прикажете делать, -- с живостью возразил Гогель, -- при всем желании не видеть в пожарах политической подкладки -- все говорит в этом, смысле: захвачена целая организация, статуты, инструкции, агентуры, -- и т. п. Поговоривши на эту тему, Гогель как бы невзначай сообщил мне: -- Сегодня вам разрешено свидание с женой и тестем; вы, конечно, не позволите себе ни одного намека о вашем деле, -- и с этими словами удалился.

 Понятно, какою радостью наполнила меня эта новость, притом совсем неожиданная. Вскоре и на самом деле вызвали меня в комиссию, так, должно быть, часа в четыре дня. Там я нашел жену, тестя и все того же Гогеля. Поздоровались, уселись за стол и... не знали о чем говорить. Присутствие Гогеля совершенно сковывало язык, а у каждого из нас так много было на душе, что хотелось высказать. Не знаю, сам ли Гогель почувствовал всю неестественность своей роли, или тестю удалось как-то отвлечь его, только по времени они сначала стали прохаживаться, а потом в довольно оживленном разговоре остановились несколько поодаль у окна. Этим я и жена воспользовались, чтобы вполголоса обменяться самыми необходимыми сообщениями относительно моего дела. Но вот до меня доносятся слова Гогеля; он с тестем вел разговор о пожарах и, к моему крайнему изумлению, повторял все то, что говорил мне, да еще с более потрясающими подробностями.

 Свидание продолжалось, может быть, с полчаса; тесть затем уехал в Петербург, а жена осталась в Вильно; ей разрешены были постоянные свидания в определенные дни; при них уже не присутствовали члены комиссии; на первое время их заменяли жандармы, а под конец и они только показывались. Вернувшись в номер, я передал Родзевичу разговоры Гогеля насчет пожаров; Родзевич только пожимал плечами да повторял одно и то же: "Ах, поверьте, что все это неправда; в числе арестованных есть отъявленные негодяи, а вилейский исправник (в Вилейском уезде были произведены главные аресты) пользуется самой дурной репутацией".

 Что Гогель без оглядки мог говорить мне, сидящему в четырех стенах, всякий вздор, это я прекрасно понимал; но, признаюсь, меня несколько смущал его разговор с тестем, я никак не представлял себе, чтобы наглость могла переходить всякие границы даже простого благоразумия.