Чуть ли не на другой день по переводе в новое помещение меня вызвали в комиссию.
Комиссия помещалась в тех же "Доминиканах", в нижнем этаже, занимая кроме прихожей, помнится, три небольшие комнаты. Меня принял сам Лосев. То был плотный мужчина, лет около пятидесяти, с седыми редкими волосами, одутловатым лицом, серыми неприятными глазами. "Вот вам письмо, потрудитесь сейчас же написать ответ, -- проговорил Лосев сухим, почти недовольным тоном. -- Можете писать у себя в номере". Мне были даны бумага и чернила.
Письмо было от жены; она коротко сообщала, что совсем здорова, и просила о ней не тревожиться. Я в свою очередь написал, что вполне здоров и нахожусь в очень хорошей обстановке. Легко понять, как обрадовало меня письмо жены, но вместе с тем и немало удивило: с одной стороны, суровость режима заключения, а с другой -- ранее всяких допросов не только передают письма, но даже требуют ответа на них. Я лишь впоследствии узнал закулисную сторону моих сношений с внешним миром и некоторых последующих смягчений режима. Оказалось, что вскоре по моем аресте приезжал в Вильно мой тесть; ему, однако, не разрешили свидания со мной, но он имел письма к Потапову (от кн. Суворова и еще кого-то), а последний в это время был уже в открытой ссоре с Муравьевым [Личных сношений между ними не существовало, сносились бумагами или через посредство состоящих при них лиц. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], который, сам выпросивши себе в помощники Потапова, обманулся в своих расчетах на него; Потапов же имел сильные связи в Петербурге, и с ним приходилось считаться. Потапов, видимо, не доверяя комиссии, сказал тестю, чтобы все письма и посылки для меня направлялись в его адрес; затем от Потапова являлся в комиссию посланный и его именем требовал моего ответа или расписки в получении книг.
Может быть, на другой день заявился в мой номер Юган. Сначала сторонний разговор, а затем, как бы невзначай, Юган стал предлагать мне разные вопросы:
-- Не знаете ли Брауна?
-- Нет, в первый раз слышу. (Под псевдонимом "Браун" одно время разумелся Бакунин; кажется, когда он направлялся с польской экспедицией в Балтийское море; и кроме того, это был условный термин, что передаваемые бумаги идут от польского комитета.)
-- А какие отношения у вас были с Владиславом Косовским?
-- Это кто?
-- Офицер поляк, живший в Петербурге.
-- Никаких, я совсем не знаю такого господина.
-- Не получали ли вы чего-нибудь через его посредство и не передавали ли ему?
-- Ничего подобного быть не могло, раз что я никогда не знал Коссовского.
-- А Гейденрейха?
-- Тоже в первый раз слышу. (И это была совершенная правда).
Около таких неопределенных вопросов разговор длился более часу; затем Юган ушел. Но не далее как через день опять посетил меня, вновь повторил прежние вопросы, прибавив еще несколько фамилий поляков, совсем мне не известных.
-- В каких отношениях вы были с Пушторским?
-- Это мой товарищ по гимназии и университету, -- и тут я очень обстоятельно распространился о нем как весьма дельном и занимающемся студенте.
-- Вы знали Николая Утина?
-- Я с ним познакомился в университете, сидели вместе в Петропавловской крепости.
-- Вы были членом "Земли и воли" и Утин тоже?
-- Никакой "Земли и воли" не знаю и ничего о ней не слыхал.
-- А с Огрызко были знакомы?
-- Да, -- и подробно рассказал, по какому случаю.
-- А не можете ли объяснить, почему и как бежал Николай Утин?
-- Положительно ничего не знаю.
Оставив дальнейшие расспросы, Юган, как говорится, повел беседу по душе о предметах, которые по его предположению должны были воздействовать на мое психическое состояние. Он убеждал меня дать чистосердечное показание, потому что только оно одно может смягчить мою участь. "Допустим даже, -- говорил он тоном человека, как бы входящего в мое положение, -- что вам сохранят жизнь; подумайте одно: вас ожидает вечная каторга. Если вы сами себя не жалеете, так вспомните, что у вас есть жена; ведь с вашей стороны было бы бесчеловечно потребовать, чтобы она вас сопровождала; у вас могут быть дети, -- какое имя вы им передадите? Да вы и теперь не имеете права ставить вашу жену в рискованное положение; здесь в делах нет лицеприятия; в этом самом номере сидела графиня Моль, да еще вскоре после родов. Зато сколько людей, которым угрожала смертная казнь, как, например, моему собрату по оружию Влодеку, остались живы благодаря чистосердечному поведению при следствии".
В этом тоне разговор, может быть, продолжался часа два и порядочно измучил меня. Наконец Юган ушел, оставив мне бумагу и карандаш. "Когда напишете, принесите в комиссию".
Лицемерие Югана было для меня несомненно; но в противность его расчету из его же слов я вынес своего рода успокоение: несомненно, у комиссии нет ничего такого, что могло бы мне угрожать более чем каторгой. Двусмысленные намеки насчет жены мне казались слишком дикими, чтобы их можно было истолковать в смысле прямой опасности, угрожающей ей. Соображая расспросы Югана, я вывел такое заключение: комиссия несомненно что-то знает, но как будто не от Коссовского, всего менее от Пушторского, которому не были известны мои сношения с Коссовским; вернее всего от третьего лица, кое-что знающего понаслышке. Поэтому я твердо решил держаться системы отрицания, так как иначе опасался запутать Коссовского.
Свободное копирование
