На другой день уже под вечер были в Вильно, о котором я не имел ни малейшего понятия. Прежде всего, как оказалось, меня доставили в комендантское управление. Там вышел очень плотный старик, генерал Вяткин [Его увековечил Федотов; см. рисунок No 74 в издании Ф. И. Булгакова. "П. А. Федотов и его произведения". (Прим. Л. Ф. Пантелеева)].
-- Как ваша фамилия?
-- Пантелеев.
-- Вы поляк?
-- Нет.
-- Католик?
-- Нет.
-- Так зачем же вас сюда привезли?
-- И сам не знаю.
-- Вот вчера тоже привезли из Новгородской губернии одного русского, так он говорит, что даже никогда ни одного польского слова не слыхал.
Болтливость Вяткина мне пошла в пользу: я сейчас же догадался, что это мой товарищ П. В. Пушторский, арестованный в 1863 г. по оговору Андрущенко; осенью в 1864 г. Пушторский был выпущен на поруки и жил у себя в имении, в Белозерском уезде.
-- В "Доминиканы", -- закончил Вяткин, обращаясь к сопровождавшим меня жандармам.
И вот меня опять куда-то повезли; слово "Доминиканы" решительно для меня ничего не говорило. Переезд по узким улицам в "Доминиканы" показался мне бесконечно длинным; наконец остановились у какой-то калитки, проделана была процедура впуска, и я очутился во дворе, а затем и в квартире смотрителя, видимо весьма небольшой; та комната, где производилась передача меня с рук на руки, одновременно была и приемной и жилой. Пока смотритель что-то писал, я присматривался к нему. Он был военный, с виду лет под сорок, а на погонах имелась только одна звездочка (то есть прапорщик). "Значит, из бурбонов, -- подумал я (и не ошибся), -- ничего хорошего ждать нельзя". Однако он оказался человеком сдержанным и вежливым. В разговоре с ним выяснилось, что платье и белье останутся при мне, что на свои деньги могу выписывать что мне понадобится, даже обзавестись самоваром; могу также курить. "Вот очень хорошие сигары, -- сказал смотритель, предлагая мне сигару, -- три рубля за сотню". Я достал свой портсигар и, вынув сигару, в свою очередь предложил ее смотрителю со словами: "Тридцать рублей сотня" (у меня тогда была слабость лакомиться иногда тонкими гаванскими сигарами). Как я и рассчитывал, мои слова произвели эффект: смотритель стал еще внимательнее и, передавая служителю составленный мною реестр покупок, строго проговорил: "Сейчас отправляйся, да живо возвращайся". В конце концов уже тюремному жандарму он отдал приказ: "В такой-то номер" (9 или 10, не помню). Через небольшой двор провели меня в какое-то здание, там поднялись во второй этаж, где-то в коридоре остановились, звякнул ключ в замке, и я очутился в назначенном мне помещении. Зажженный фитиль в плошке осветил его, дверь захлопнулась, и я принялся осматривать мое жилье. Прежде всего меня поразил крайний холод, так что я, не раздеваясь, остался в шинели; далее -- невозможная теснота, видимо замазанное глиной окно; вообще номер производил впечатление какой-то грязной конуры.
Вскоре, однако, принесли мои покупки, и я принялся за чай, не без любопытства рассматривая самовар, сделанный из жести. По времени зашел смотритель (всегда в сопровождении жандарма), спросил, все ли я получил; в то же время служитель (из солдат) внес кружку воды, ломоть хлеба и поставил парашку. Я попросил затопить печь, что и было сделано, но с шинелью все-таки не пришлось расстаться: и после топки в номере было слишком холодно. В дороге мои мысли были в каком-то разброде, чаще всего, конечно, вспоминалась жена; но постоянный стук вагонных колес (ехали в третьем классе), неумолкаемый говор в вагоне не давали сосредоточиться чувству, ни остановиться на какой-нибудь мысли. Теперь, оставшись один в номере, при полной тюремной тишине, я весь ушел мыслью как в свое собственное положение, так и живо себе представлял ужасное состояние, в котором должна находиться жена... Но молодость и плохо проведенная ночь в вагоне взяли свое -- кончилось тем, что я все-таки заснул.
Поднялся, однако, рано; было еще темно, и много прошло времени до утреннего визита смотрителя с обязательною свитою. Моим первым делом было заявить недовольство на номер, полагая, что размещение зависело от смотрителя.
-- Уж вы с этим обратитесь в комиссию.
-- В таком случае, прошу вас передать комиссии о моей претензии.
-- Хорошо.
Часа через два зазвенел замок в дверях моего номера, и ко мне вошел какой-то артиллерийский поручик (как потом оказалось -- Гогель).
-- Ваша фамилия?
-- Пантелеев. -- Не зная, кто он такой, я все-таки заявил, что номер вреден для моего здоровья, так как я страдаю ревматизмом.
-- Здесь все такие номера.
-- Я желал бы иметь книги.
-- Здесь читать не разрешается, -- и с этими словами исчез.
Свободное копирование
