"Земля и воля" - 9

 Я вернулся в Петербург, когда впечатление от пожаров стало уже проходить; к тому же следствие не дало никаких указаний на политический характер пожаров, арестованных по этому поводу студентов, одного за другим освободили. По мере того как общество успокаивалось, в нем стала обнаруживаться реакция в противоположном направлении, и громко высказывалось неудовольствие на разные репрессивные меры, принятые в конце мая и последующее время. Утину и мне думалось, что "Земле и воле" следовало воспользоваться этим поворотом в общественном настроении и заявить о своем существовании. Однако поиски комитета оказались совершенно безуспешными; А. Н. Энгельгардт категорически заявил мне, что никакого центра не знал, да, вероятно, его и не было, что вообще он не верит в русскую революцию и т. п. Все это было высказано раздражительным тоном, в котором проглядывало даже озлобление. Господин а-1а Вирхов, хотя тоже о комитете ничего не сказал, выразился, однако, в смысле необходимости продолжать агитацию. Другие лица, например Г. З. Елисеев, то ли сами ничего не знали, то ли маскировались в полное неведение. Тогда мы с Утиным решили: есть ли комитет, нет ли (это должен был разъяснить нам господин с пенсне, когда вернется, -- мы знали, что он не арестован) -- сформировать свой конспиративный кружок. На такое решение главным образом повлияло настроение молодежи, которую реакция, особенно аресты (кроме Чернышевского, Н. Серно-Соловьевича и Писарева, были еще арестованы бывшие студенты университета: Баллод, Даненберг, Яковлев, студенты Медико-хирургической академии Хохряков, Беневоленский и др.) не только не устрашали, а толкали вперед. Но кого привлечь в наш кружок? После долгого обсуждения наш выбор остановился на Гулевиче, Жуке и П. И. Бокове. Имя последнего было окружено ореолом: "близкий человек к Чернышевскому", "друг Добролюбова"; он не только имеет солидные связи, но его профессия открывает ему двери во все сферы. Переговорили с каждым в отдельности; в согласии Жука и Гулевича мы заранее почти не сомневались; но были очень обрадованы, что господин а-la Вирхов дал такой же ответ.

 Вот и собрались. Сущность обмена мыслей сводилась к тому, что нужно продолжать дело, начатое "Землей и волей", привлекать новых членов, собирать деньги, а главное -- в данный момент необходимо заявить, что, несмотря на аресты и разные репрессивные меры, "Земля и воля" существует. Это последнее можно было сделать только одним способом -- выпустить прокламацию. Сочинить ее нетрудно, а как отпечатать? Был конец лета, за недорогую цену наняли дачу, там поселили одно рекомендованное мною молодое супружество [Ю. С. Лыткина (вологжанина по гимназии); кончил университет по восточному факультету, был учителем географии. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)], из кружка Судакевича и Островского взяты были рабочие силы, а шрифты и все прочее любезно доставил молодой и популярный издатель О. И. Бакст, имевший свою типографию. О чем же следовало говорить в прокламации? По моему настоянию она должна была явиться обращением к образованным классам; в ней надо было указать, как позорно поддалось панике наше образованное общество, что последствием этого была лишь дикая реакция, что собственные интересы образованных классов громко говорят за то, что они должны выступить на дорогу энергичной борьбы с правительством; не послушают они этого последнего предостережения -- им грозит гнев народный, и т. д. Утин живо сочинил, всяк, конечно, предложил кое-какие поправки; а по некотором времени прокламация была чистенько отпечатана на почтовой бумаге и по возможности распространена. Она, однако, не произвела сколько-нибудь заметного эффекта; [Н. Ф. Павлов в своем "Наше время" довольно язвительно высмеял эту прокламацию. (Прим. Л. Ф. Пантелеева)] молодежь находила ее бледною; многие прямо заявляли, что обращаться к обществу -- это значит напрасно терять время, что говорить следует только с народом. Легко это было советовать, а как делать -- на этот счет определенной мысли тогда еще никем не высказывалось.

 Несмотря на то, что прокламация "К образованным классам" прошла незамеченною, мы, то есть кружок, были очень довольны: дело делается совсем не так хитро, как это могло казаться. И мы стали подумывать о выпуске своего рода периодического издания как органа "Земли и воли". Утин принялся за редактирование первого номера, который должен был явиться своего рода profession de foi [символ веры, программа], как вдруг точно снег на голову заявился господин с пенсне. Он, по его словам, много объехал, везде настроение очень бодрое, везде организуются, особенно хорошо идут дела на Волге. Это было приятно слышать. "А что же комитет?" Тут господин с пенсне дал до крайности неясные и уклончивые объяснения, из которых мы определенно заключили, что никакого теперь комитета нет; а что касается до прошлого, то если комитет и существовал, то, вероятно, состоял из Н. Серно-Соловьевича, Рымаренко, господина с пенсне. Но господин с пенсне часто любил говорить о Чернышевском, ссылался в известных случаях на его авторитет; это дало нам повод думать, что, может быть, Чернышевский играл роль верховного руководителя. Это нас очень анкуражировало.

 Узнав, что мы сгруппировались в своего рода центральный кружок и даже выпустили прокламацию, господин с пенсне очень нас похвалил и заявил, что с особенной охотой готов работать с нами; таинственно намекал на свои связи и часто говорил об одном большом военном кружке в Петербурге. Понятно, мы были рады, что господин с пенсне входит в наш кружок. Вскоре, как бы для поддержания своих сообщений, он каждому из нас вручил нечто вроде чековой книжки.

 "Необходимо, -- говорил он, -- для устранения всяких сомнений выдавать квитанции в получаемых деньгах в пользу "Земли и воли"; вот здесь надо вписывать получаемую сумму и отрывать, как квитанцию; а тут (у корешка) лицо, вносящее деньги, может своей рукой проставить, сколько им внесено". В первую минуту эти книжки очень заинтересовали нас; они были хорошо отпечатаны, на какой-то особенной бумаге, с бордюром, и на них имелась печать: "Земля и воля". Однако в ход пустить их не удалось: все отказывались от получения квитанций. Не знаю, как другие, а я имел наивность несколько месяцев хранить свою книжку; наконец уничтожил ее, как вещь совершенно бесполезную, а в то же время крайне опасную.

 В первое время господин с пенсне некоторыми приемами обнаружил притязание на главное руководительство делом; с его языка иногда свертывались выражения: вы сделайте то-то, а вы вот это, я распоряжусь, я вас созову. Однако мы скоро дали ему ясно понять, что никакого начальства над собой не признаем, а все между собой держимся на равной, товарищеской ноге.